Татьяна Янушевич - Мое время

великолепно трагических интонациях начинает:

"Глупое сердце, не бейся,

Все мы обмануты счастьем,

Нищий лишь ищет участья..."

Реву. Жаль Ленку, такую несчастную, - она говорит, что

подкидыш в нашей семье, несчастная, обманутая, ей потому и попадает часто, тройки ставят,

и нищего, всех старух-нищенок, что стоят вдоль тротуаров, ходят по домам, стучат палками.

Мама! когда ты будешь нищая, я тебя ни за что не брошу.

Джека бабушка принесла щенком, уже большим, неуклюжим, злым, черным. Кем-то брошенный, он скулил и плакал у нас в подъезде. Дрожащий, чужой, даже не благодарный, он сидел в кухне, в углу, забившись, не хотел есть, не терпел протянутой руки. Я ему пела и плясала. Джек быстро стал очень большим и совсем злым. Общение со мной до определенной черты. Я говорила: "Джек, разрешите пройти". Вмешивалась во все собачьи драки, ходила искусанная, и еще в живот делали уколы от бешенства. Знакомые к нам ходить перестали.

Как-то утром Джека увели.

Рыдали мы с Ленкой безутешно. Ленка еще дольше меня. Ее отливали водой. Она такая несчастная сидела на полу, мокрая, в одной рубашке, весь день. Меня к ней не пускали, и я ей в дверь шептала:

"Глупое сердце, не бейся

... "

Джека увезли в деревню. Дня через три он вырвался, перекусал новых хозяев и убежал. Целый день он стоял перед нашей дверью, молчал, никому не давался, не шел на зов, ночью исчез совсем.

А эту главу можно назвать:

"Этюд в жалобных тонах"

Ленка рассказывала особенно, расставляя ударения на таких значительных местах:

"Поистине чудовищем должен быть человек, если не найдется женщины, которая оплачет его смерть" (КонанДойль, "Собака Баскервилей").

Потом в мою жизнь эти слова войдут одним из эпиграфов ее, слегка "спутавшись" в памяти

"Не может быть на свете такого негодяя, которого не оплакал бы хоть один человек".

Еще.

Я увидела репродукцию картины "Княжна Тараканова". Ленка страшно боялась мышей и тараканов. Иногда мне казалось, темными дождливыми вечерами, что она и есть княжна Тараканова: я видела угол с ее кроватью, кишащей тараканами, сбитую на пол постель, и ее в углу между двух стен фигурку, вытянутую в тростинку, с лицом, искаженным до необычайной красоты мукой и ужасом.

И еще.

Ленка уносит меня спящую на руках от костра, где они, старшие, рассказывали сказки, я незаметно уснула, качаюсь - укачиваюсь в ее руках, в дреме сладостной, в теплой ночи, как бы уже и не сплю, и это чуть притворство еще, сквозь слипшиеся ресницы фантастика теней, отблесков огня, отдача несобственному движению, и эта неожиданная от старшей сестры нежность.

* * *

Хожу в детский сад. Более всего тревожат запахи: творог с запахом известки на завтрак, чай с сахарином - особый сахариновый детскисадный запах, еда, особенно еда, постель, игрушки, приобрели для меня новые запахи и тесно связались с ощущением холодноватости, даже влажности, еще этот запах мокрых детских штанишек, ...

Предметы остывают моментально, как только выпущены из рук. И всему этому - общее: запах потерянности.

Потом я привыкла, почти, к детскому саду, но мокрый запах холода, даже не чужих, но вещей-общественного-пользования, не оставляет до сих пор.

Ужасны прогулки на площадке, - так называется место, огороженное забором, где мы гуляем - час прогулки.

Здесь я научилась считать.

Первые десять цифр были и раньше, но шагая от забора к забору по площадке, вдруг постигла счет, бесконечность счета, словно случился прорыв из контура десяти (пальцев). Это было так восхитительно, так страшно, и некому сказать - невозможно объяснить: число, следующее число, означает шаг, еще шаг (сколько угодно, пока не упадешь),

ходьба - просто цикл, например, сотня, следующая сотня, еще следующая - это одно и то же, только кусок один от забора до забора, потом опять он же ...

И самое неясно-жуткое

(что теперь я могла бы назвать словами)

бесконечность замкнута!

Прекрасно лето на даче. Огромные корни, смоляные, желтые, под рукой чешуятся, вороха иголок, желтых, душистых, мягко колются;

в ложбинах папоротники, и если лечь на землю, над лицом - крыша плоская, сквозь нее небо, плоское, тонко вырезанное в свет и тень;

в дальнем углу, у самого забора заросли крапивы, яркозеленые, ядовитые, несминаемые.

Мы принадлежим: панамкам; беседкам, изукрашенным в бумажные фонарики, - сами же делаем; песенкам хором:

" посею лебеду на берегу",

не пою, плачу, еще бы:

" посеяли беду на берегу";

мертвым часам; завтракам-обедам-полдникам-ужинам;