Александр Каменецкий: Поздние человеколюбцы

Есть еще одна вещь, которая очевидно роднит и сближает наших героев, - принципиальный, однозначно заявленный индивидуализм, радикальное отделение себя от всех возможных коллективов и групп. Нежелание принадлежать. По сути дела, анархический бунт одиночки против всего и всех. Однако это не саркастически-презрительная ядовитая ухмылка Печорина, не запредельно-надмирная поза мудреца Заратустры, не паранойя протопопа Аввакума и уж, конечно, не убойномышечная философия какого-нибудь Антикиллера. Скорее, стойкое мужество изгнанника, Робинзона Крузо, который борется со своей собственной безжалостной судьбой, ибо иного врага, по сути, у него нет. Провозглашение, вопреки всему, "Азъ есмь!" суть творение собственного космоса вместо имеющегося уже, порочного, акт богоуподобления - и это, пожалуй, единственное, что дает силы выжить.

Чтобы лучше понять, о чем идет речь, обратимся к ключевым сценам обоих романов, к их кульминации. Пелевин помещает героя в ситуацию, наиболее точно выраженную дзенским коаном: "Лук сломан, стрел больше нет - стреляй без промедления!" Дом окружен взбунтовавшимися пьяными красноармейцами, готовыми растерзать странных и непонятных (значит, врагов) командира Василия Чапаева и его адъютанта, сочиняющего стихи о черном бублике. Возможный остаток жизни исчисляется минутами. Еще миг - и все будет кончено. В этот момент от Петра Пустоты требуется практически нечеловеческое, невозможное: признать и постичь, что ни вооруженной обезумевшей солдатни, ни дома, окруженного ею со всех сторон, ни полыхающего зарева пожара - ничего этого не существует, смерти нет и бояться нечего. Последующий спуск в подземелье, побег уже не имеют ничего общего с этим миром; броневик везет лихую просветленную команду по долинам и по взгорьям "Внутренней Монголии". На грани жизни и смерти Петр справляется с задачей, совершая прыжок за пределы ума, себя и мира, который затем подвергается символическому уничтожению из "глиняного пулемета" Реальности. Трансцендентный прорыв в ситуации, когда уже никакие человеческие средства помочь не в силах, - вот ответ Пелевина на все "проклятые вопросы", что были, есть и будут. Наивысший из всех возможных подвигов - и возвышенный заключительный аккорд: мира нет, нет страданий и горя, но лишь божественная Река Абсолютной Реальности неторопливо несет свои тихие воды из ниоткуда в никуда.

Совсем не так у Лимонова. От первой до последней страницы романа герой, казалось бы, не меняется, не совершает ни прорывов, ни подвигов, все так же нищенствует, скитается, фантазирует и ноет. Это вообще для Лимонова типично: избегать развития образа, ограничиваясь лишь констатацией фактов. Собственно, как и в жизни: далеко не все мы под давлением обстоятельств непременно меняемся, а если и меняемся, то не сразу и не обязательно кардинально. Ключ к роману, на мой взгляд, "та самая" глава "Крис", которую припоминают автору и по сей день, делая весьма двусмысленное выражение лица. Позволю себе процитировать: "Мне не было страшно... Я же говорю, что имел тогда какой-то подсознательный инстинкт, тягу к смерти... Пуст сделался мир без любви, это только короткая формулировка, но за ней - слезы, униженное честолюбие, убогий отель, неудовлетворенный до головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас, честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен, и был не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаянием и ужасом часы, страшные сны и страшные рассветы". Нужны ли комментарии? Разве из Достоевского: как быть, если некуда больше идти? Мускулистый черный парень со злым лицом, наверняка преступник, безлюдный пустырь, глухая ночь, беззащитный отчаявшийся человек. Сдаться своей смерти или совершить прыжок, прорыв - по-своему, если удастся... Что было дальше, мы, конечно, знаем. Но вот как описывает это сам Лимонов: "...эта любовь, которой мы занимались, эти действия... символизировали для меня жизнь, победу жизни, возврат к жизни. Я причащался его хуя, крепкий хуй парня в 8-й авеню... был для меня орудие жизни, сама жизнь. И когда я добился его оргазма, когда этот фонтан вышвырнул в меня, ко мне в рот, я был совершенно счастлив. Вы знаете вкус спермы? Это вкус живого... ...И были мы с Крисом, случайно встретившиеся здесь, в грязном песке, на пустыре огромного Великого города, Вавилона, и вот мы лежали, и он гладил мои волосы. Беспризорные дети мира... ...Я улыбался, мне хотелось крикнуть жизни: "Ну, кто следующий!" Я был свободен, зачем мне нужна была моя свобода - я не знал..."