Париж, конечно, был, как всегда, обольстителен, но мне не хватало в нем Маяковского. Я жил в отеле, который мне некогда порекомендовал Маяковский. Его уже не было на свете, а в моей записной книжке сохранился небольшой список монпарнасских отелей, продиктованных мне Маяковским, и среди них отель "Распай", где я и поселился. Сам Маяковский, ярый "монпарнасец", обычно останавливался неподалеку, в отельчике "Истрия" на Рю Кампань-Премьер, в маленьком дешевом номере. Он "сидел" в баре кафе "Куполь", где его всегда можно было застать, когда он бывал в Париже. На стене "Куполя" имеется почетная доска, длинный список знаменитых завсегдатаев этого заведения, где можно прочесть имя Маяковского. Я стал завсегдатаем "Куполя". Без Маяковского "Куполь" казался мне пустым. Здесь по утрам я работал над продолжением своей хроники "Время, вперед!", которая печаталась глава за главой в "Красной нови", а фигура Маяковского как бы незримо стояла возле моего столика. Его "Марш времени" гремел над Советской страной, приступившей к неслыханному трудовому подвигу первых пятилеток. Я был весь переполнен ритмами рождающегося социализма и все никак не мог оторваться от своей хроники и писал, писал, писал, где только мог и на чем только мог: в записной книжке, на бумажных салфетках, на коробках из-под сигарет...
Магнитогорск стал уже для меня городом Маяковского, и я нетерпеливо ждал свидания с первой, уже почти готовой, самой большой в мире домной, стремительно шагающей по строительной площадке в своем железном расстегнутом пальто, на голову выше всех остальных объектов, плывущих в облаках раскаленной степной пыли навстречу тучам и буранам.
Вскоре я уехал в Москву, торопясь отдать очередные главы в журнал и целый день качаясь на диване в пустом купе, глотая жадно новые, неизвестные мне стихи и рассказы Бунина, приводившие меня в восхищение и вместе с тем как-то тягостно меня не удовлетворявшие, в чем мне было трудно самому себе признаться. И мне хотелось плакать от отчаяния, думая о той страшной трагедии, которую пережил Бунин, о той непоправимой ошибке, которую он совершил, навсегда покинув родину. И у меня не выходила из ума фраза, которую мне сказал Нилус:
- Какие же у Ивана тиражи? Пятьсот, восемьсот экземпляров.
- У нас бы его издавали сотнями тысяч, - почти простонал я. - Поймите, как это страшно: великий писатель, который не имеет читателей. Зачем он уехал за границу? Ради чего?
- Ради свободы, независимости, - строго сказал Нилус.
Я понял: Бунин променял две самые драгоценные вещи - Родину и Революцию - на чечевичную похлебку так называемой свободы и так называемой независимости, которых он всю жизнь добивался, в чем я убедился, получив от него уже после войны, в 1946 году, одну из лучших его книг - "Лику", где прочел следующие, глубоко меня потрясшие места:
"Я заходил в библиотеку. Это была старая, редкая по богатству библиотека. Но как уныла была она, до чего никому не нужна!.. Брал... всякие "Биографии замечательных людей": все затем, чтобы в них искать какой-то поддержки себе, с завистью сравнивать себя с замечательными людьми... "Замечательные люди"! Какое несметное количество было на земле поэтов, романистов, повествователей, а сколько уцелело их? Все одни и те же имена во веки вечные! Гомер, Гораций, Виргилий, Дант, Петрарка... Шекспир, Байрон, Шелли, Гёте... Расин, Мольер... Все тот же "Дон-Кихот", все та же "Манон Леско"... В этой комнате я, помню, впервые прочел Радищева - с большим восхищением. "Я взглянул окрест - душа моя страданиями человечества уязвлена стала!" Этот язык, этот строй души я понимал".
"...Я, как сыщик, преследовал то одного, то другого прохожего, глядя на его спину, на его калоши, стараясь что-то понять, поймать в нем, войти в него... Писать! Вот о крышах, о калошах, о спинах надо писать, а вовсе не затем, чтобы "бороться с произволом и насилием, защищать угнетенных и обездоленных, давать яркие типы, рисовать широкие картины общественности, современности, ее настроений и течений"!
"Социальные контрасты!" - думал я едко, в пику кому-то, проходя в свете и блеске витрины... На Московской я заходил в извозчичью чайную, сидел в ее говоре, тесноте и парном тепле, смотрел на мясистые, алые лица, на рыжие бороды, на ржавый шелушащийся поднос, на котором стояли передо мною два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам... Наблюдение народного быта? Ошибаетесь - только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!"
(Ах, этот знаменитый русский трактир, кто из поэтов не увлекался его красками. Помните, у Маяковского: "Влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки!")
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу