Зинаида Гиппиус - Чертова кукла

— Михаил прежний, — сказала Наташа.

— Ну, да, да. Может, и не прежний, а живет по-прежнему, из долга. Пленник.

— Что же делать? Как жить? — тихо сказала Наташа.

— Ах, не знаю… Я другим не советчик. Просто живите, вер никаких не ищите. Вы — скептик, Наташа, но темный скептик, а не светлый. Вы никогда ни во что не верили, но злились за это на себя. Бедная вы, бедная!

Он с нежной жалостью глядел на нее.

— Прощайте, милая. Ну, ничего, вы все-таки по-своему гармоничная, ничего.

Он уже спешил уйти. Уже не хотелось и вспоминать какая она невеселая… И нарастала досада, было неприятно.

— Вот вы меня жалеете, — сказала Наташа, — а я вам часто завидовала. Михаил — тот нет. А Кнорр бранил и завидовал.

— Что же? — сказал Двоекуров. — Я счастливый, потому что так хочу, так сам выбрал. Будь у них немножко больше соображения и заботы…

— О себе? — подсказала Наташа.

— О ком же?

Наташа смотрела на него задумчиво. Не уходила. Кажется, не думала о том, что он говорил. У нее яркие глаза, яркие и светлые, точно пустые.

— Хесю помните, Юруля? — сказала она вдруг.

Он сдвинул брови. Сияющая красота его вдруг потемнела.

— Какая у вас жадность вспоминать неприятное? Я с досадой вспоминаю Хесю! Я совсем не хотел ее любви. Нисколько она мне не нравилась. А впрочем, до вас это не касается. Нет, Наташа, я каюсь, что начал разговор с вами. Вы не умеете вспоминать, не умеете радоваться, не умеете жить. Мне с вами скучно и досадно.

Он повернулся было, чтоб уйти, но остановился и ласково положил ей руку на плечо.

— Не будем ссориться, я не хочу. Вы все для меня — милое, хорошее прошлое, кусок жизни. Как я рад, что тогда столкнулся с вами! Помните, какое было время? И какие все тогда были живые, молодые, веселые…

— Верующие… — тихо сказала Наташа.

— Пустое! Моя вера и тогда была та же, что и теперь, а я был с вами. И разве я что-нибудь скрывал от вас? Говорил громкие слова, поддерживал ваши идеи? Разве обманывал вас даже тогда, когда мы вместе в Москве сидели, когда ни за один день отвечать нельзя было, когда я ваши поручения исполнял, а вы, случалось, мои? Разве я старался уверить вас, что я ваш, что по гроб жизни буду заниматься революцией, что думаю, как вы…

— Тогда было не до рассуждений…

— Да, а я все-таки уловил минуту и сказал вам и Михайлу правду. Сказал, что я не ваш, а свой. Делаю ваше дело потому, что мне оно сейчас приятно, увлекательно, нравится, — и должно оно нравиться молодости. Без этого, если б я тогда со стороны глядел, а не жил, — молодость была бы не полна, ну, и жизнь, значит, не полна. Вы это помните все.

— Помню, помню, — сказала Наташа грустно. — Что ж, вы правы. Но и Хеся не виновата, если ничему этому не поверила, полюбила вас по-своему.

Двоекуров нетерпеливо пожал плечами. Хотел было сказать, что да, не виновата и что все это не важно. Не сказал именно от ощущения неважности и скучной досады.

— Сейчас запрут решетку, пора, простите, — спохватилась Наташа. — Я ухожу… И… все равно, — прибавила она решительно, — я рада, что встретила вас; будьте, каким вы есть, если нельзя иначе. Будьте счастливы.

— Буду, буду!

Он, улыбаясь, крепко пожал ей руку и долго смотрел вслед.

Она пошла от него, серая в серых сумерках. И вся стройная, благородная, несмотря на скромную одежду, точно переодетая принцесса.

Юрий вышел на бульвар, где теперь горели огни и толпа переливалась синим и желтым.

«Наташа скорее бы понравилась мне, чем Хеся, — думал Двоекуров. — В ней своя гармония… или дисгармония какая-то. Это привлекательно. Да вот в голову отчего-то не пришло»…

— Oh, le joli garèon! [1] О, что за хорошенький мальчик! (фр.) . — крикнула ему, не останавливаясь, веселая «кофейная девочка» и блеснула глазами.

Юруля привычно улыбнулся ей, но прошел мимо, вперед, все еще думая о Наташе, переставая думать о ней понемногу.

У старого сенатора, Николая Юрьевича Двоекурова, опустившееся, бритое лицо, бессильно злые глаза и подагра. Подагра серьезная, он все время почти не вставал с кресел, давно уже не выезжал.

Его забыли. Он это понимал. От злобы и от скуки он все что-то писал у себя, не то мемуары, не то какие-то записки, и не хотел даже завести секретаря.

Он был скуп и беден, зол и одинок. К нему, на его половину, случалось, никто не заходил целый день, кроме дочери Литты.

Эта «половина», отведенная ему графиней-тещей, была особенно мрачна; и некрасива, несмотря на молчаливую торжественность высоких потолков и темной, старой, тяжкой мебели.