Константин Леонтьев: Ночь на пчельнике

Какой отрадой дышит маленький пчельник среди летнего зноя! Кажется, не простой мужик с бородой избрал это место среди липовой рощи для своих пчел, но какой–нибудь убеленный годами мудрец или добрый колдун обитал тут давным–давно и оставил тот уголок в память людям о временах, когда жили на земле мудрецы и волшебники!

Сочные липы очертили почти ровный круг около полянки мшистыми стволами; ветер сносит на нее с их вершин медовой аромат в жаркое время их цвета; возле самой избушки, кой–где подмазанной глиною, прижался к плетню шиповник и пахнет оттуда цветами так счастливо… (в менее диком месте его б и не заметил никто!)

А самые ульи — утеха доброго Пахома, для которых созданы тут и липы, и хижина, и шиповник, пестрят площадку, поросшую жирной травой… Эту траву не хотел потерять Пахом и сказал своей дочери, Параше:

— Ну, ты, девонька, смотри! мы с тобой завтра чем свет поедем косить на пчельник. Ведь четыре версты! Я покошу, покошу, а ты граблей–то и поскребешь… Вон дело–то и пойдет ладно.. Во как!

Сказав это, отец зашумел полушубком, повернулся к стене и заснул.

Параша проснулась рано. Отец уж пошел запрягать.

— Захвати кваску кувшинчик: ведь измаемся! — закричал он ей со двора.

Параша стала наливать квас.

— Вот постой, — сказала мать, — дай–ка я тряпочкой позаткну… Вот так! Хлеба возьми… огурчиков… не то постой, я те сама схожу нарву…

А Параше жутко было ехать на пчельник!

Дня два тому назад была в селе Кутаеве ярмарка, в день Казанской Божией Матери, как и всегда.

Много нашло народа со всех сторон: из Молчановки, из Печор, из Больших Вершин…

Когда отошла обедня, все вышли из церкви. Погода, сначала пасмурная, поразгулялась, а за ней и народ: кто на траву у паперти разлегся, краснеясь на солнце рубашкой; кто знай себе только сновал по самой ярмарке, где продавались смородина, пряники и орехи. Там продавец таких товаров, какими торгуют лукошники, устроил свою лавку под барским анбаром в тени, и толпа вымытых на этот раз детей теснится перед его тесемками и кушаками.

Простоволосая мордовка в ярко–ранжевом кафтане выставляет напоказ всем русским парням бесчисленные и хитро–заплетенные косички своего затылка, и парни не минуют стукнуть ее с любезностью кулаком, развалисто проходя мимо.

Между группами носится какой–то слуга, в белой жакетке, с лицом, похожим на портрет известного баснописца Лафонтена.

Пестрота, визг гоняющихся друг за другом детей, спор на телегах, обращенных в лавки, ржание лошадей, привязанных сзади телег, и мало ли что еще — Боже, как весело!..

Как не веселиться на таком торжестве мужику, целый год склоненному над работой?

Параша веселилась больше всех. Недаром же она на–Дела толковые синеватые рукава, новый сарафан и повязала на голову алый, только в одном месте полинявший Матерчатый платок, который еще четыре года тому назад подарил ей старый барин за ее детскую миловидность, когда встретил ее за садом стерегущую уток.

Да если б даже этот полинялый кончик не был спрятан ею со тщанием, если б вместо толковых рукавов у нее были затрапезные, все бы она была лучше всех на многолюдной ярмарке. Недаром же многие из деревенских молодцов потряхивались около нее молча или разговаривали с нею без всякой видимой нужды.

Когда она вместе с подругами подошла к тому месту, где так скромно плясал белобрысый мордвин в темной ситцевой рубашке, то плясун никак не мог не подлететь всякий раз в ее сторону и непременно топотал лаптями без всякого шума у ее ног, как бы признавая ее царицей ярмарки, и, с достоинством взглянув на нее, продолжал печально тарантить по земле, под свирель Покровского пастуха.

Сам Лафонтен–знаток совсем измарал себе панталоны, не уставая летать по грязи мимо колодезя, к которому она удалилась.

Оно и стоило измарать; особенно глаза ее были хороши: чорные, большие, подернутые много обещающей влагой. И напрасно винить крестьян в совершенном отсутствии вкуса относительно женской красоты.

Очень многие женатые люди, минуя ее белизну и румянец, столь ценимые в быту, где здоровье и крепость первое условие всего, говорили ей, кто с добродушием, кто с некоторой злобой:

— Э! эх, глазок! давно бы замуж пора.