Федор Кнорре - Одна жизнь

Не раздеваясь, только расстегнув воротник, Истомина присаживается в кресло около круглого столика. На плюшевой скатерти лежат старые журналы и альбомы. Точно в комнате у врача, где тебя посадили дожидаться приема. Да в этой чужой комнате, куда ее загнала судьба, она и чувствует себя как в зале ожидания. Только не знаешь, чего и сколько времени придется ждать?

Кастровский с благоговейной осторожностью плавно помешивает в кастрюлечке, из которой идет пар. Глотая голодную слюну, он зачерпывает ложкой немного мутной жидкости, в которой плавают крупинки, пробует, обжигаясь, и от удовольствия прикрывает на мгновение глаза.

Потом, не оборачиваясь, он небрежно спрашивает:

- Вы не обратили внимания? Там вон газетка лежит на столе. Случайно как-то досталась!..

Она замечает на столике около себя серый листок военной газеты. Такие наклеивают теперь на стены домов, во дворах заводов и посылают в окопы на передовую для солдат, которые обороняют окраины города.

Она берет газету без особого интереса. Сводку сегодня уже слушали по радио, а газета всегда отстает.

- Справа, в самом низу, читайте внимательно. - Он оборачивается, торжествующе улыбаясь. - Ничего особенного, но все-таки приятно.

Она отводит глаза от сообщения о количестве сбитых за день самолетов и в самом низу, под словами "Хроника искусства", читает:

"В июне этого года исполняется 25-летие артистической деятельности замечательной советской певицы, артистки оперного театра Елены Федоровны Истоминой".

- Нелепо! - нервно откладывая в сторону газету, говорит она. - Даже смешное что-то в этом есть: люди самолеты сбивают - и вдруг, здравствуйте, является Елена Федоровна со своим юбилеем!

- А я вас не понимаю, - запальчиво восклицает Кастровский. - По-моему, это трогательно. Среди шума битв... и все такое!..

Она смотрит на него с подозрением:

- Еще, не дай бог, вы куда-нибудь напоминать ходили!

В этом есть некоторая доля истины, и поэтому Кастровский вспыхивает. С оскорбленным видом он вытаскивает лезвие безопасной бритвы, вырезает заметку и раскрывает пухлый от множества вырезок альбом. Клей в баночке сверху засох, и он упрямо проковыривает корочку палкой кисточки, чтобы добраться до дна.

- Какой чепухой вы занимаетесь, Алеша, - страдальчески морщась, говорит она. - Вокруг все рухнуло, сломано, идет ужасная война. А вы, как маленький, забавляетесь, вырезаете заметочки и клеите в альбом.

Размазывая добытый со дна клей, он тщательно приглаживает вырезанный из газеты квадратик к страничке альбома.

- Все будет отлично, сокровище мое! Я как-никак на двадцать два года старше вас, и я вам заявляю: самое плохое уже позади. Теперь вам нужно только отдыхать и крепнуть. Окрепнет сердечко, и в один прекрасный день мы снова пойдем к роялю и попробуем потихоньку первую нотку, и старый ваш прохиндей Санчо Панса опять услышит серебряный колокольчик голоса, каким поют только ангелы в своих беленьких балахончиках, среди мягоньких пушистых облачков, бряцая на арфочках. Вот увидите! Мы отдохнем, и еще услышим ангелов, и увидим все небо в алмазах, мое сокровище!..

- Шут!..

- Угу!.. Я шут судьбы!.. - соглашается Кастровский. - Сейчас Самарский учует запах супа и придет спросить, нет ли у меня шестнадцатого тома Шекспира.

- Если он придет, мы должны дать ему супа, - со вздохом говорит Елена Федоровна.

- Коня? Пожалуйста! Полцарства? Будьте любезны... Но супа? Не дам! Я даже не имею права. Вам нужно набираться сил. Ради вас я должен быть жесток. И буду.

Тяжело сопя от возмущения, он осторожно разливает суп в две мисочки. Достает вилкой и разрезает пополам единственный сушеный грибок.

Они принимаются за еду, стараясь не торопиться, откусывая от крошечных кусочков заранее поделенного хлеба. Им кажется, что жизнь разливается по всему телу от этого жидкого горячего супа. Доев первым свою миску, Кастровский с блестящими глазами и порозовевшими щеками мечтательно начинает:

- А я, дорогая, последние дни все вспоминаю одного гуся. Другие гуси как-то изгладились из моей памяти, но этот почему-то запечатлелся глубоко. Это в Киеве было, после ваших гастролей. Я уходил с банкета, сыт и пьян. И среди безумной роскоши сокровищ, которых не умели мы ценить, - котлет и колбас - вдруг вижу: сидит на столе нетронутый гусь. Он как бы весь целый, сохранил все формы, но тончайше нарезан, только тронь - и сейчас отделится ломтик. Я ткнул его вилкой и равнодушно ушел! А ведь я мог взять, завернуть в газету и унести? А?.. И вот сейчас бы нам по кусочку!.. Ну хоть бы ломтик съел, дурак, а то он так и остался целиком на блюде... Простить себе не могу.