Федор Кнорре: Шесть процентов

Тамара сидела рядом, но не поворачивалась к нему, а, тоже опустив голову, говорила, говорила. Ее слабый и торопливый голос то и дело срывался от волнения, и тогда она с нетерпеливой досадой, коротко кашлянув, еще быстрее продолжала говорить:

- ...плохо, плохо мне было, так плохо, я всякую надежду потеряла на все хорошее. И писем не было, не было. Я перестала верить, что ты вернешься, я перестала верить даже, что мы когда-то были вместе, все казалось мне сном... Я только знала, что я одна, одна и всегда буду одна, и мне было очень страшно одной... И не было писем, опять все не было... Ты что хочешь думай, только не думай, что тут была какая-то радость... Эх, нет, это не от радости... и пусть его не было бы на свете...

Он слышал по голосу, что она вся с ожесточением сжалась, говоря это, и плечи ее передернулись от мутного воспоминания о чужом для нее человеке.

Как тогда в вагоне, он с силой сдавил пальцами края скамейки, чтоб не сорваться. Как она могла сказать сейчас о "нем"...

Она что-то опять говорила, кажется, повторяя почтя одни и те же слова.

Тогда он, наконец, давая волю теснившему грудь дыханию, заговорил:

- Зачем же ты мне все это говоришь? Неужели ты оправдаться хочешь? Разве ты сумеешь за себя столько сказать, сколько я сам за тебя скажу? Ты десятой доли не скажешь. Разве кто-нибудь на свете нашел бы столько слов в твою защиту, сколько я?

- Правда? - спросила Тамара, еще не понимая, плохо это или хорошо для нее - то, что он говорит. И, путаясь между надеждой и страхом, опять торопливо заговорила: - Ведь я понимаю. Пускай я тебе больше не жена, хорошо? Только позволь мне остаться. Можно мне не уходить? Я побуду с тобой, пока ты не поправишься. Когда ты выздоровеешь, - если захочешь, ты мне скажешь, и я сейчас же уйду. Я больше ничего не стану просить у тебя, я уйду.

Платонов выпустил край скамейки, разжав онемевшие пальцы, и качнул головой:

- Нет, Тамара. Слишком уж я тебя люблю. Понимаешь? Если б я только тебя любил немножко поменьше и ты бы немножечко похуже была для меня, я бы рукой махнул.

Теперь Тамара видела, что все плохо, очень плохо.

- Может быть, ты меня когда-нибудь... не скоро... потом... все-таки сможешь простить? - и услышала, как он трудно, громко вздохнул с досадливым, горьким смешком.

- Простить? - Он покачал головой, с жалостью к ней и к самому себе. Откуда же у меня такие права: судить, прощать? Разве же я сужу? Да как я скажу тебе "позабыл"? Обману. Не позабуду ведь.

Она перестала бороться. Покорно спросила:

- Теперь ты меня забудешь?

- Никогда не забуду, - сказал Платонов. - Только не надо тебе больше об этом думать.

- Я знаю, - согласилась Тамара, - я теперь все знаю. Мне уйти?..

Вдруг он понял, что стоит под деревом тут же, где сидел один несколько часов назад, и Тамара была сию минуту рядом с ним, живая, настоящая, не приснившаяся. И вот она уже уходит, она уже ушла, и еще слышны ее шаги.

Он подумал, что, наверное, представляется ей сейчас беспощадным, твердым и сильным. Если бы она знала, до чего он слаб сию минуту, как ему смертельно жалко ее. У него совсем не осталось сил и злобы больше не осталось. Он устал один, и она ему бесконечно нужна. Просто он не может без нее. Если б только немножко поменьше он ее любил, можно было бы жить. Ведь живут же люди. Почему ему больше нужно, чем другим?.. Вот стукнула калитка. Как она смела его послушаться и уйти? Она должна еще хотя бы на минуту вернуться.

Она не вернулась, и он почувствовал, как страшная усталость наливает свинцом все его тело, голову, ноги. Он опустился на землю и сел, прислонясь спиной к дереву, но и сидеть ему показалось трудно, и он лег на бок, лицом вниз, и тут же почувствовал, что его трогают за плечо, и прежде чем он успел выпрямиться и сесть, он услышал ее дыхание около своего лица и детское, беспомощное, короткое, все убыстряющееся всхлипывание, и ее руки, срываясь и опять торопливо цепляясь за плечи, стали тянуть и дергать, стараясь его поднять.

Он сел, и она, стоя на коленях рядом, заплакала, уткнувшись лбом ему в плечо, и все повторяла:

- Я уйду сейчас... Я уйду сейчас...

Кажется, он гладил ее по голове, поражаясь, до какой степени его ладонь не отвыкла, не забыла, будто отпечатала в себе ощущение этих слишком легких, пушистых волос.

Теперь он больше всего чувствовал щемящую жалость к ней, слабой, не умеющей переносить боль.

Переставая плакать, она прерывисто всхлипнула, вздохнула и еще раз виновато пробормотала:

- Сейчас я пойду...

Наверное, помимо всех его правильных, заранее приготовленных слов, что-то сдвигалось в нем все время, пока они разговаривали, потому что, когда Тамара еще раз повторила: "Я пойду", - он услышал эти слова с какой-то другой стороны. Как будто, когда она говорила это час тому назад, это значило: "Я оставляю тебя одного". А сейчас он услышал: "Я останусь одна".