Василий Кондратьев: Из книги кабинет фигур

Василий Кондратьев

ИЗ КНИГИ КАБИНЕТ ФИГУР

1. ЦИКЛОГРАФИЯ

Елене Серебряковой

... пытаясь создать устойчивый образ непрерывного смещения с помощью, например, циклографии, ограничивающей кажущийся хаос этих мест пунктирной сетью множества светляков.

В который раз испытывая на своем пути некую, так сказать, все отчуждающую дрожь, убеждаешься, насколько до сих пор ничто, ни в уме, ни вокруг, по сути не отзывалось тебе. Но однажды жизнь уже не играет, как прежде, твоим переживанием, и вместо обычно внушающих его лиц, событий, трепещущих в парке деревьев, вдруг ощущаешь ничем этим не оправданное смятение, психическую боль, заволакивающую привычные тебе мотивы в циклон, вихрящий сразу многие, все-таки чутко прожитые и осмысленные, - картины твоих дней. Этот вихрь бывает более или менее цветистым, разнообразным, напоминая, к примеру, некий исторгнутый миг, - линия губ, проросшая в стене тень, вспыхнувшая феерия спектра,- упрямо повторяющийся в памяти - или, наоборот, всеобъемлющий мысленный хаос любых возможных и даже не всегда знакомых сцен. Растерявшись и вроде бы на грани, однако же в силах и жажде любить, быть, вскоре понимаешь, что это не какой-нибудь шторм или твое помрачение, а, скорее, особый вид твоего внимания, глубоко сосредоточенный взгляд, открывающийся за безотчетным и моментальным исступлением т.н. поэтического или, скажем, религиозного сознания вертящихся во время своего обряда дервишей мевлеви. Осваивая эту еще необычную для тебя чистоту зрения, суждения, не теряя памяти и своего умения связывать жизнь, все же не знаешь, как быть без прежнего страха, в мире, где, как известно, и смерти нет и ничто невозможно. Последняя еще отчетливая мысль о том, что и эта жизнь оборвется, незаметно уйдет в нелепые игры пляшущих повседневными фигурами теней.

Для тебя все иллюзия, кроме того, как тебе удается испытать в окружающем его живую ткань, распространившуюся в слепом вихре мыслей, но переживаемую необозримо тихо, как бы устало составляющую твою картину, неописуемо, слишком простую (чтобы все сказанное не звучало странно). Загадочные очерки пейзажа тают, как и все чувства, оставшиеся жизнью этой ткани, в которой все мыслимое и немыслимое, и ты и я, одно и то же.

2. АНАТОМИЯ РАЗЛОЖЕНИЯ

Стоит забыться

хоть на мгновение,

на протяжении сигареты,

тающей горечью, проступают

слепые образы: причитания

губ, вспышки света, миазмы

тончайших узоров

дыхания

- мга мана майа

копошащихся искр или

трепетной ткани

безотчетных картин

в прорези сновидения,

сочащейся пылью света

игры теней, чьи фигуры

во фразах пестрого шума

танцуют,

диски приборов

машины, смалывающей в прах

все, что не тень, не дымка

ничто, томимого мраком

и пузырящего курево.

Происходящее, отслаиваясь,

немо разъедает тело,

очнувшееся произрастанием

другого.

выдумывается, вдыхая

чужое прикосновение

своих пальцев

к пока еще тонкой пленке

тела, ощутимые во мгле

дыхания

- чужие руки Орлака,

играющие неизвестные гаммы

мадам и ее надгробие

были то же

бледные очерки света

тенями скрадываются в

лежащих

курильщика и его искры

на ладони женщины, спящей в парах

их праха. Они жили счастливо, и похоронены

вместе, поскольку их тела

нет

5. ПОЭТИЧЕСКИЕ МАШИНЫ

Юрию Лейдерману

... тот пресловутый голос природы...

Ильязд

Жизнеописание этого великого поэта было тем более интересно, что его дошедшие удобочитаемые сочинения, - кроме двух неистово фантастических романов, - представляют собой заметки альпиниста, труды по церковной архитектуре, биографию средневекового паломника, исследование российских денежных знаков смутного времени, а также ряд лекций и очерков, посвященных, например, раскрашиванию лица, жемчужной болезни горла, поэзии после бани и т.д. Что же было в основе обессмертившего его языка вещей , могла подразумевать достаточно красочная, богатая описаниями мест и событий биография. Однако из-за ее утомительно скверного слога или из-за плохой освещенности слепого шрифта книги, чтение которой заглушала и окружающая возня, во мраке сознания ничего не возникало, кроме голубоватого свечения, как бы выхватывающего собравшуюся за ночным столом компанию из трех или пяти человек, однажды уже встречавшихся Аркадию Трофимовичу в Соляном переулке; хотя безудержные споры и россказни все еще не иссякали в их остекленевших глазах и подрагивающих пальцах, слышался только забытый кухонный телевизор, принимающий белый шум пустого эфира, который впитывал прочие звуки наподобие того заутробного гула в исполнении гастролировавшей в Петербурге певицы Саинхо.