Владимир Короленко - Судный день ('Иом-Кипур')

- Кого!.. Дурень! Того, что хапнул шинкаря Янкеля.

- А какой его бес хапнул?

- Какой!.. Известно какой-жидовский Хапун! Не знаешь разве, какой у них сегодня день!..

Подсыпка посмотрел на мельника мутным взглядом и спросил:

- А вы на селе, часом, не были?

- Был.

- А в шинок не заходили?

- Заходил.

- А горелки не выпили?

- Тьфу! Вот и говори с дурнем. Горелку я пил у попа, а все-таки своими глазами вот сейчас видел: чертяка на плотине отдыхал вместе с жидом.

- Где?

- Вот тут, на самой середине.

- Ну, и что?

- Ну, и...- мельник свистнул и махнул рукой по воздуху.

Подсыпка посмотрел на плотину, потом, задравши голову, на небо и почесал в чуприне.

- Э, вот это так чудеса! Что ж теперь будет? Как же теперь без жида?

- А на что тебе непременно жид, а?

- Э, не говорите, хозяин: без жида как-то оно не того... без жида не можно и быть...

- Тю!.. Дурень, так дурень и есть!

- Что вы лаетесь? Я и сам не скажу, что умный, а все-таки знаю, что просо, а что гречка; работать иду на мельницу, а водку пить - в шинок. Вот вы и скажите мне, когда вы такой умный: кто ж у нас теперь будет шинковать?

- Кто?

- А таки кто?

- А может и я?

- Вы?

Подсыпка посмотрел на мельника, вылупивши глаза, потом покачал головою, щелкнул языком и сказал:

- Ну, разве что так!

Тут только мельник заметил, что подсыпку плохо держат ноги и что парубки опять подбили ему левый глаз. Харя была у этого подсыпки, сказать правду, такая паскудная, что всякому человеку, при взгляде на нее, хотелось непременно плюнуть. А поди ты: до девчат был самый проворный человек, и не раз-таки парни делали на него облаву и бивали до полусмерти... Что бивали, это, конечно, еще не большое диво, а то чудно, что было-таки за что бить!

"Вот ведь нет на свете такой паскудной хари,- подумал, глядя на него, мельник,- которую бы ни одна девка не полюбила. А то и две, и три, и десять... Тьфу ты пропасть!.."

- Вот что, Гаврилушко,- сказал все-таки мельник ласковым голосом,- поди ляг со мною. Когда человек видел такое, что я видел, так что-то бывает страшно.

- А мне что? То и лягу.

Через минуту какую-нибудь подсыпка начал уже посвистывать носом. А скажу вам, такого свистуна носом, как тот подсыпка, другого и не слыхал. Кто этого не любит, так уж с ним в одной хате не ложись,- всю ночь не уснешь...

- Гаврило,- сказал мельник,- эй, Гаврило!

- А что еще? Чего бы я это и сам не спал, и другому не давал?

- Били тебя опять?

- Ну, так что? - Где?

- Все надо вам знать. На Кодне.

- Уж и на Кодне?.. Зачем тебя туда понесло?

- Зачем... Чего бы я спрашивал, гы-гы-гы!..

- Мало тебе ново-каменских девок!

- Тьфу! Мне на них и смотреть уже на ново-каменских обридло. Ни одной по мне нет.

- А Галя вдовина?

- Галя... А что ж такое Галя?

- А ты к ней ходил?

- Так неужели же нет?

Мельника даже подкинуло на постели.

- Брешешь, собачий сын, чтобы твоей матери лихорадка!

- Вот же и не брешу, я и никогда не брешу. Пускай за меня умные брешут.

Подсыпка зевнул и сказал засыпающим голосом:

- Помните, хозяин, как у меня правый глаз на всю неделю запух, что и не было видно...

- Ну?

- Она это, собачья дочка, так угостила... Тьфу на нее, вот что!.. А то еще: Галя!

"Разве что так",- подумал мельник.- Гаврило, а Гаврило!.. Вот, собачий сын, опять засвистел... Гаврило!

- Что еще? Загорелось, что ли?

- Хочешь ты жениться?

- Сапогов еще не сшил. Вот сошью, тогда и подумаю.

- А я бы тебе справил чоботы на дегтю... И шапку, и пояс.

- Разве что так. А вот я что вам скажу, так это будет еще умнее.

- А что?

- А то, что уже на селе петухи кричат. Слышите, как заводят?

И правда: на селе, может быть в Галиной хате, кричал-надрывался горлан-петух: ку-ка-ре-ку-у...

- Кук-ка-ре-ку-у... ку-у... ку-у! - отвечали ему на разные голоса и ближние, и дальние, с другого конца села, так что от петушиных криков точно в котле кипело, да и в стенах каморки побелели уже все, даже самые маленькие щели.

Мельник сладко зевнул:

- Ну, теперь они далеко! Поминай Янкеля как звали... Вот штука, так штука! Если эту штуку кому-нибудь рассказать, то, пожалуй, брехуном назовут. Да мне об этом, пожалуй, и говорить не стоит... Еще скажут, что я... Э, да что тут толковать! Когда бы я сам жида убил или что-нибудь такое, а тут я ни при чем. Что мне было мешаться в это дело? Моя хата с краю, я ничего не знаю. Ешь пирог с грибами, а держи язык за зубами; дурень кричит, а разумный молчит.:. Вот и я себе молчал!..

Так говорил сам себе мельник Филипп, чтобы было легче на совести, и только когда уже вовсе стал засыпать, то из какого-то уголка в его сердце выползла, как жаба из норы, такая мысль: