Александр Костюнин - Утка в яблоках

Значит, сегодня всем предписано радоваться.

Перед смертью он долго звал меня. Но никто не позвонил в общежитие. Маму на похороны не пустили.

Огромное горе,

которое неожиданно свалилось,

казалось,

раздавит...

А жизнь всё равно почему-то продолжалась...

Летняя сессия, публичка поглотили тоску. Экзамены, несмотря ни на что, надо было сдать на "хорошо". Иначе стипендии не будет. А, вместе с ней, не будет и учебы.

Педагогическая практика, две смены в пионерском лагере на горной реке Чумыш и отряд мальчишек шестого класса окончательно зарубцевали боль.

***

Никто не помнил случая, чтобы в Сталинском государственном институте был Всесоюзный выпуск. А в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году на удивление всех состоялся. Направление на работу давали с учетом желания.

Я в анкете указала Карело-Финскую ССР.

В мае пришел вызов из Петрозаводска, и мы с мамой поехали домой по-людски - в плацкартном вагоне. Все лето были счастливые встречи, угощения, разговоры с родными. После смерти Сталина и мне и маме можно было свободно переезжать из одной деревни в другую, не спрашивая ни у кого разрешения. Сколько хочешь, переезжай! (Я думала от счастья задохнусь).

Как жила в Карелии?

Работала сначала в школе лесного посёлка. Преподавала литературу и любимый русский язык. Старалась особенно чутко, внимательно относиться к детям, которые были лишены с детства, как я, отцовской ласки, внимания, защиты.

Вышла замуж не по расчёту.

А всё, к чему относишься с любовью, не может не приносить страданий. Уж так повелось.

По убеждению вступила в Коммунистическую партию.

Не желание сделать карьеру, а искренняя вера в справедливость ленинских идей вела меня. Понадобились десятилетия, пока я заподозрила неладное...

Направили на работу в райком. Вот это уже было лишнее. Явный перебор.

Чтобы оставаться верным избранным идеалам, не следует знать, из чего они приготовлены.

Нельзя заходить "на кухню"!

Мама.

Сидела дома.

На работу ей устроиться я не позволила. Хватит. За жизнь намонтулилась.

Вязала носки, ремонтировала одежду. Обрабатывала одна, не ожидая ничьей помощи, картофельное поле. Варила обеды, присматривала за внуками.

Здесь, на родине, она острее воспринимала обиду, что её труд, колхозный, бесплатный, тридцатилетний, никак не оценён - отказали в пенсии.

Это был для неё последний удар.

Переживала, рассказывая всем о ссылке, об унижении на допросах в комендатуре, о клейме "жена врага народа". Участковый терапевт ошибочно поставила ей диагноз - рак печени. Положили маму в больницу и лечили сильнейшими препаратами.

Лекарства оказались опаснее предполагаемой болезни.

Уже в больнице у неё появились первые признаки нарушения памяти и разума...

Меня она стала называть сестрой или Петей.

От высокого давления мама поседела. Таблетки, уколы ненадолго уменьшали боль.

Бюллетеня мне по уходу за матерью, разумеется, не дали.

Лежать мама не умела. Хлопотала по дому, играла с младшим внуком.

Если становилось лучше, она снова шла в собес просить пенсию, но не встречала понимания нигде...

Она стала уносить из дому вещи и раздавать на улице.

Прямо беда...

Пришлось закрывать её под замок до конца работы. (Это мою маму - одну из самых мудрейших женщин, каких только видела на свете). И наревусь, и нарыдаюсь порой...

То уйдёт в гости к чужим людям...

А однажды уехала куда-то и пропала. Я искала её, где только могла.

В другой раз с вокзала, где она раздавала плетеные коврики пассажирам, её увезли в психиатрическую больницу.

Через месяц сообщили: "Курс провели, можете забирать".

Муж поехал за ней в больницу.

После этого лечения разум у неё помутился окончательно. Мама, увидев зятя, разволновалась: "Чайку, чайку".

Я испугалась, увидев её, остриженную наголо. Врачи настаивали отдать маму в Дом престарелых, где медперсонал дежурит круглые сутки.

Я бы посчитала такой поступок по отношению к ней предательством.

Мама теперь всегда была в хорошем расположении духа. Она жизнерадостно у всех на виду пела похабную песню:

Эх милка моя,

шевелилка моя!

Сама ходишь шевелишь,

а мне пощупать не велишь!

Соседские дети смеялись над ней, строили рожи, тыкая в её сторону пальцем.

Просили спеть ещё...

И это была не чья-нибудь чужая женщина...

Это была Мама. Любимая мама. Моя мама!

И весь трагизм положения даже не в том, что она лишилась разума. Нет. А в том, что такой трудолюбивый, терпеливый и мудрый от природы человек, как она, оказывается, смогла почувствовать себя по-настоящему счастливой в нашей стране только повредившись рассудком...