Павел Крусанов: Ночь внутри

- Угроблю.

Вот тогда я понял, что он - сумасшедший.

Николай ВТОРУШИН

- Сумасшедший?

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Ну да, псих, чокнутый, на всю голову простуженный... Так вот, он просил отстучать ему телеграмму, и я ее отстучал. Месяца не прошло с его отъезда, как мне довелось увидеть драку между Петром и Ритиной матерью. Калека таскал ее по асфальту за крашеные космы, и оба крыли друг друга такой завидной бранью, будто это была не импровизация, а отменная домашняя заготовка. В телеграмме я докладывал: свадьбы не будет тчк покойниках не женятся тчк начинает с матери. Мне было жутко интересно, что из этого выйдет...

Ты, должно быть, знаешь: из заречья многие ходят в город не шоссейным мостом, а железнодорожным - так короче. Там есть пешеходная дорожка, узенькая, как путь в магометанский рай. В то время дорожку ремонтировали в пролетах по очереди меняли гнилые перила и настил. Работали не спеша, и неделями над каким-нибудь разобранным пролетом лежала одна перекинутая доска.

На следующий день после отправки телеграммы я решил проследить за Петром.

Николай ВТОРУШИН

Роман Ильич, прищурившись от дыма, лениво раскуривает папиросу.

- Вы хотите сказать... Петр не сам упал с этого моста?

Роман СЕРПОКРЫЛ

- Никто его не сталкивал. Я шел за Петром по пятам от самого его дома. Было раннее воскресное утро, народу - ни души. Петр хромал на службу сторожить столярные мастерские, а я на порядочном расстоянии крался следом, укрываясь за деревьями. И вдруг между мной и Петром возник Мишка. Он вынырнул из-за кустов, когда дядька уже шагал по мосту, - помню, я порадовался, как славно работает почта, - Петр его не видел, а Мишка не видел меня - я стоял за тополями и соображал, как бы мне незаметно проскочить за ними на ту сторону. Но Мишка за калекой не пошел; он оглядел пустой берег и, когда Петр сделал шаг по доске, перекинутой над разобранным пролетом, вложил в рот два пальца.

Николай ВТОРУШИН

- Выходит, Мишка застрелился не...

Роман СЕРПОКРЫЛ

- А ты думал, он всадил в себя пулю, потому что влюбился в собственную сестру?

14

Мария ХАЙМИ

Я чувствовала, как вытягивается мое лицо, как карабкаются на лоб брови, чувствовала горячую кровь, прилившую к щекам, и ничего не могла с собой поделать, потому что ни о чем, абсолютно ни о чем еще не успела подумать. И только то, что называют словом "чутье", кричало во мне: ты дождалась, его нельзя отпускать!

А парень протягивал мне букет оранжевых роз, произносил отчаянную речь и неловко мялся перед порогом. Желтоволосый, сухопарый, скроенный по ненавистной мерке, он говорил о Рите, но его слова укладывались в моей голове без связи с их смыслом, я слышала: возмездие уже близко, кончилось ожидание, теперь надо хитрить, оплетать паутиной, жалить. И когда я принимала цветы, пропускала его в дверь, вела в гостиную, то чувствовала только скольжение прорвавшего запруду времени, еще не понимая того, что этот человек пришел просить руки моей дочери.

Ах, как я их ненавидела! Все их поганое семя! Как душила меня злость при одной мысли о них - о том, что живут они, не замечая меня, как будто нет меня вовсе на свете, что полны они своими, а не моими заботами и не делятся со мной всем, что имеют, чем счастливы, о том, что вот так просто смеют ходить по земле эти люди, один из которых принес мне боль и унижение, испепелил меня, сделал пауком, чья жизнь - голодное ожидание над распущенной сетью. Они - вечные мои должники, и первый - Петр. Он должен мне за ту ночь, когда я поддалась ему, пусть это случилось не только из страха и не только из-за его кобелиного упорства... Он не получал дара, он взял то, что ему не предлагали, значит - виновен.

Тогда, в Новгороде, где я - кокетливая девятнадцатилетняя дура стучала на "Ремингтоне" в райвоенкомате, Петр Зотов караулил меня после службы на бульваре, хромал следом, лапал за тугой зад, грудь, живот, говорил похабные слова, и изо рта его пахло болотом. Он говорил, что если я буду упрямой, он откроет моему начальству обман в анкете, где я умолчала про отца. Он догадался, что без этого обмана меня бы не взяли работать в хлебный военкомат. Я боялась Петра, но я знала его семью, - знала, что если Семену Зотову станет известно, с каким снаряжением выходит на охоту его сын, то от Петра жидкой лужицы не останется. Но Семен был в Мельне, а я была в чужом городе, и Петр домогался с бесстыдным упорством, разжигая во мне отвращение и подлое любопытство. Я была молода, молодость, лишь понаслышке знакомая с мужским арсеналом, жгла меня изнутри и томила жаждой неведомого. Говоря себе, будто отдаюсь Петру от отчаяния, я отдалась ему из любопытства, потому что тело мое, не считаясь со стыдом, хотело отделаться от него именно так. Но был и страх, и циничный напор, без которых я, пожалуй, и носа не повернула бы в сторону Петра.