Леонид Андреев - Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913

Георгий Дмитриевич.Ты ему сказал?

Алексей.Да, немного. Да ну, Фомин, приободритесь, какого черта! Папиросу хочешь, Горя?

Георгий Дмитриевич молча берет папиросу.

Фомин.В сущности, я могу не спать сколько угодно, одну ночь или две — мне все равно. Но вы понимаете, что мое положение… Мне просто неловко.

Георгий Дмитриевич.Все ловко, коллега. Вы юрист?

Фомин.Юрист.

Георгий Дмитриевич.Все ловко, коллега. А знаешь, Алексей, вино-то крепкое: я, кажется, немного опьянел, голова кружится, и мальчики кровавые в глазах. Были при Годунове часы? Глупый вопрос, но ты не удивляйся: я смотрю на циферблат, и сегодня он совершенно особенный, живой и смотрит. Эх, нервы! У вас есть нервы, коллега?

Фомин (улыбаясь). Как вам сказать? Пока еще не было случая себя испытать, но, думаю, что у меня нервы, как и у всех людей.

Алексей.Он, Горя, спортсмен, как и я.

Георгий Дмитриевич.Выжимаете?

Алексей.Да. И фехтует, и бокс, и на лыжах ходит. Мы как раз сегодня обсуждали план одной прогулки на лыжах… Эх, Горюшка, присоединился бы ты к нам.

Георгий Дмитриевич.Стар.

Алексей.Глупости. Ты бы только раз воздухом розным дыхнул по-настоящему, так у тебя в мозгах такое просветление бы наступило — верно, Фомин?

Георгий Дмитриевич.Стар. Пойди, Алеша, посмотри — уехали ли дети?

Алексей.Сейчас, Горюшка.

Уходит. Неловкое молчание.

Георгий Дмитриевич.А стрелять вы также умеете?

Фомин.Нет.

Георгий Дмитриевич.Стрелять надо уметь. Неудачный выстрел — даже в себя, даже в друга или любовницу — оставляет чувство стыда.

Фомин.Я этого не понимаю. Почему же чувство стыда? — не всегда хорошо убить человека. И, как я слыхал, многие самоубийцы, оставшиеся в живых, потом благодарили судьбу за то, что плохо стреляли.

Георгий Дмитриевич.Да? И я этого не понимаю. Но стыд есть, есть, коллега, стыд, это факт.

Фомин.А может быть, и совсем не надо стрелять?

Георгий Дмитриевич.А зачем же тогда делают револьверы?

Оба смеются.

Фомин.Вы это в Думе скажите, Георгий Дмитриевич.

Входит Алексей.

Алексей.Я маму уложил, она едва на ногах держится. Обещал ей беречь и охранять тебя, Горя. Только ты уж постарайся оправдать доверие.

Георгий Дмитриевич.Уехали?

Алексей.Да.

Георгий Дмитриевич.И в детской пусто?

Алексей.Ну, а как же быть, конечно, пусто… Так вот, Фомин, на лыжах, значит, послезавтра…

Георгий Дмитриевич.Пусто? Что это значит, Алексей: в детских пусто?

Алексей.Ну, оставь, Горя.

Георгий Дмитриевич.Что это значит, Алексей? Я хочу пойти посмотреть, что это значит.

Алексей.Горя!

Георгий Дмитриевич.Пусти, тебе говорю. Руки прочь! — как ты смеешь мешать. И что это вы, господа, воображаете, кто вам дал право здесь распоряжаться? Этот дом мой, слышишь? И детские пустые — мои, и вот это пустое (бьет себя в грудь) — мое. А, мама! Ты это откуда? Что это ты тащишь? Смотрите, она что-то тащит.

Вера Игнатьевна несет постельные принадлежности.

Вера Игнатьевна.Я и забыла, Горюшка, постель тебе в кабинете приготовить.

Георгий Дмитриевич.В кабинете?

Вера Игнатьевна.Ложусь, а тут вдруг вспомнила… а как же постель-то? Саша-то с Екатериной Ивановной поехала, одна, говорит, боится ехать… (Проходит в кабинет.)

Алексей.Хочешь, я с тобою лягу, Горя?

Георгий Дмитриевич.Нет, не хочу. А где дети? Вы, коллега, напрасно смотрите на меня такими безумными глазами, глазами испуганной газели, — я шучу: я прекрасно знаю, что дети уехали, и слышал звонок.

В передней звонок.

И меня только удивляет братец мой, Алексей Дмитрич, спортсмен: он никак не может понять, что это значит, когда в детских пусто. Он никак не может понять, что это значит, когда в спальне пусто, когда в доме пусто, когда в мире…

Алексей (шепотом). Пойдите откройте, Фомин.

Фомин уходит.

Георгий Дмитриевич.Прошу не шептаться! Я тебе говорю, Алексей: ты, кажется, забыл, что ты мой брат.

Алексей.Помню, Горя, помню.

Георгий Дмитриевич.А если помнишь, Алексей… А если помнишь, то убей ты меня, Алеша, — ты не промахнешься, как я: три раза стрелял и разбил только тарелку (смеется). Понимаешь, как это остроумно, и ведь это же символ: только тарелку.