Александр Куприн - Дознание

- Надо полагать, что Байгузина, ваш бродь, будут теперь пороть. Потому, ежели бы он в прошлом году не бегал, ну, тогда дело другого рода, а теперь я так полагаю, что его беспременно выдерут. Потому как он штрафованный.

Козловский прочел ему дознание и дал для подписи. Тарас Гаврилович бойко и тщательно написал свое звание, имя, отчество и фамилию, потом перечел написанное, подумал и, неожиданно приделав под подписью закорючку, хитро и дружелюбно поглядел на офицера.

Затем вошел ефрейтор Пискун. Он еще не дорос до разбирания степени авторитетности начальства и потому одинаково пучил на всех глаза, стараясь говорить "громко, смело и притом всегда правду". От этого, уловив в вопросе начальника намек на положительный ответ, он кричал "точно так", а в противном случае - "никак нет".

- Так ты не знаешь, кто украл у молодого солдата Есипаки голенища?

Пискун закричал, что он не может знать.

- А может быть, это Байгузин сделал?

- Точно так, ваше благородие! - закричал Пискун радостным и уверенным голосом.

- Почему же ты так думаешь?

- Не могу знать, ваше благородие.

- Так ты, может быть, и не видал вовсе, как он крал-то?

- Никак нет, не видал. А когда солдаты пошли на ужин, то он все около нар вертелся. Я его спросил: "Чего ты здесь околачиваешься?" А он говорит: "Я хлеб свой ищу".

- Значит, ты самой кражи не видал?

- Не видал, ваше благородие.

- Да, может быть, кто-нибудь еще, кроме Байгузина, там был? Может быть, это вовсе и не он украл?

- Точно так, ваше благородие.

С ефрейтором Козловский чувствовал себя несравненно развязнее и потому, назвав его ослом, дал ему для подписи дознание.

Пискун долго пристраивался, громко сопя и высовывая кончик языка от усердия, и, наконец, вывел с громадным трудом: _ефре Спирйдонь Пескуноу_.

Теперь Козловский понял, что все дело в конце концов сводилось к одному шаткому показанию дежурного по роте - Пискуна, который видел Байгузина околачивающимся во время ужина в казарме. Что же касается до молодого солдата Есипаки, то его еще раньше отправили в госпиталь, потому что он заболел трахомой.

Наконец денщик впустил обоих татар. Они вошли робко, с преувеличенною осторожностью ступая сапогами, с которых кусками валилась на пол осенняя грязь, и остановились у самой двери. Козловский приказал им подойти ближе; они сделали еще по три шага, высоко поднимая ноги.

- Фамилии! - обратился к ним офицер.

Кучербаев очень бойко отчеканил свою фамилию, в которую входили и "оглы", и "гирей", и "мирза".

Байгузин молчал и глядел в землю.

- Скажи ему по-татарски, чтобы он назвал свою фамилию, - приказал Козловский переводчику.

Кучербаев поворотился к обвиняемому и что-то проговорил по-татарски ободрительным тоном.

Байгузин поднял глаза, поглядел на переводчика тем немигающим и печальным взглядом, каким смотрит на своего хозяина маленькая обезьянка, и проговорил быстро, хриплым и равнодушным голосом:

- Мухамет Байгузин.

- Точно так, ваше благородие, Мухамет Байгузин, - доложил переводчик.

- Спроси его, _взял_ он у Есипаки голенища?

Подпоручик опять убедился в своей неопытности и малодушии, потому что из какого-то стыдливого и деликатного чувства не мог выговорить настоящее слово "украл".

Кучербаев снова поворотился и заговорил, на этот раз вопросительно и как будто бы с оттенком строгости. Байгузин поднял на пего глаза и опять промолчал. И на все вопросы он отвечал таким же печальным молчанием.

- Не хочет говорить, - объяснил переводчик.

Офицер встал, прошелся задумчиво взад и вперед по комнате и спросил:

- А по-русски он совсем ничего не понимает?

- Понимает, ваше благородие. Он даже говорить может. _Эй! Харандаш, карали минга_ [приятель, смотри на меня (татарск.)], - обратился он опять к Байгузину и заговорил по-татарски что-то длинное, на что Байгузин отвечал только своим обезьяньим взглядом. - Никак нет, ваше благородие, не хочет.

Наступило молчание; подпоручик еще раз прошелся из угла в угол и вдруг закричал со злостью на переводчика:

- Иди. Ты мне больше не нужен... Ступай, ступай!

Когда Кучербаев ушел, Козловский еще долго ходил из угла в угол вдоль своей единственной комнаты. В трудные минуты жизни он всегда прибегал к этому испытанному средству. И каждый раз, проходя мимо Байгузина, он сбоку, так, чтобы это было незаметно, рассматривал его. Этот защитник отечества был худ и мал, точно двенадцатилетний мальчик. Его детское лицо, коричневое, скуластое и совсем безволосое, смешно и жалко выглядывало из непомерно широкой серой шинели с рукавами по колени, в которой Байгузин болтался, как горошина в стручке. Глаз его не было видно, потому что он их все время держал опущенными.