Юрий Кувалдин: Улица Мандельштама

Сейчас скажу красиво: я начал постигать свободу игры.

Стихи его приходили ко мне по кусочкам, медленно, с разных сторон, от разных людей; мне казалось, что они (стихи) живут не полной жизнью, а какими-то обрывками-месяцами, листочками-неделями, строками-минутами.

Десять лет собирал его стихи.

И какова же была радость, когда удалось познакомиться с изданием стихов поэта. Но радость длилась недолго. Как выяснилось, в моем собственном собрании его стихотворений оказалось намного больше, нежели в том издании. Встретилось немало разночтений, неточностей, ошибок...

Обида моя нарастала, крепла... сменившись неожиданно прощением.

Мне казалось, что трудно понять поэта через его жизнь, какой бы интересной она ни была, через болезненное внимание к биографическим подробностям (но не к самой биографии, ее обычно не знают!). Возможен только обратный путь: более или менее узнать поэта через его работу...

"Публика смотрит на него как на свою собственность, считает себя вправе требовать от него отчета в малейшем шаге. По ее мнению, он рожден для ее удовольствия и дышит для того только, чтоб подбирать рифмы... требуют непременно от него поэмы на последнюю победу, и газетчики сердятся, почему долго заставляет он себя ждать..."

Это из Пушкина.

Меняются виды собственности на поэта, но не меняется сущность...

"Мне хочется уйти из нашей речи, //За все, чем я обязан ей бессрочно..."

Это из Мандельштама. Дальше все будет из него. Если попадется кто-то другой, скажу.

...Удаленность во времени, расстояние позволяют увидеть то, что ускользает от современников. Отношение к современнику снисходительно. Мол, ему еще жить, чего он там еще изобразит. "Нет, никогда ничей я не был современник.//Мне не с руки почет такой".

"Бывает, прочитаешь кому-нибудь написанное, и он спросит:

- Это на какого читателя написано?

- На своего, - отвечаю.

- Понимаю, - говорит он, - а всем это понятно?

- Сначала, - говорю, - свой поймет, а он уж, потом всем скажет... пишу, значит, люблю..."

Это из Пришвина.

Пучок лучей исходит из щедрого сердца. Каждому в достатке света и тепла.

Мастер, говорят, отличается от ремесленника добротой. Он не держит в секрете то, что создает.

Приходи, смотри, учись.

Мастер - в глазах многих - волшебник.

Не фокусник.

В самом слове волшебник слышится детское доверие, открытость.

Фокусы разоблачимы, рассказываемы.

Волшебство бескорыстно и не поддается пересказу.

"Возьми на радость из моих ладоней".

4.

В ту зиму звезды над Москвой появлялись редко или, может быть, их просто не замечал - голову не запрокидывал, а шел уверенно по переулку, сворачивал на набережную.

Вот и подворотня.

В глубине двора расположился клуб... Речь, впрочем, не о нем.

Написать сценическую композицию надумалось как-то само собой. Но с чего начать?

"И Фауста бес, сухой и моложавый,//Вновь старику кидается в ребро..."?

Кто и когда писал композицию по его стихам? И можно ли вообще подобную композицию составить? Музыка Чайковского? Воспоминание о Павловском вокзале? Или в свете прожектора - чтец? Что он будет, как он будет читать: "С миром державным я был лишь ребячески связан..."?

И отчего возникло желание компоновать?

Чтобы сказать, что есть такой поэт?

Но композицию написали. Даже читали в узком кругу.

Начало: какая-то музыка. Скрипка? Кажется, она. Голос: "Может быть, это точка безумия..." Второй голос: "Я буду метаться по табору улицы темной,//За веткой черемухи, в черной, рессорной карете..." Третий голос: "Я рожден в ночь с второго на третье// Января... ненадежном году..."

Магнитофон "Яуза" заело, музыка оборвалась.

В руках декламаторов шелестели листочки с переписанными от руки стихами. Ялович, худрук самодеятельности, поглаживая свой длинный нос (он играл в Ленкоме милиционера и носил всегда с собой свисток. Ночью на набережной раздавались переливы этого милицейского свистка. Было неясно, то ли настоящий постовой заливается, то ли вторит ему наш худрук), охлаждал: "Ничего, ничего... замысел есть, видно, что есть..."

Собравшиеся просили дать переписать. Ялович обещал пристроить в перепечатку знакомой машинистке. Каждый хотел иметь полный набор. В скоросшиватель, в папку, в ящик...

Спустя несколько лет удалось все же сделать композицию. Помог мне в этом Освальд Алексеев. Ося. Переводчик с французского.

Он с удивлением и странностями выслушивал речь поэта, дотоле ему незнакомую. Его импортный магнитофон мог создавать акустику концертного зала на пятиметровой кухоньке, подкладывать музыку или текст на уже записанную дорожку, раздваивать голос записываемого...