Олег Ларин: Пятиречие

Избушка оказалась занятой. Это мы увидели, когда приоткрылась сморщенная, на ржавых петлях дверь и в ее проеме показалась фигура человека. Был он небольшого роста, с обветренным красновато-медным лицом и прищуренным взглядом из-под очков, эдакий боровичок-пенсионер городской закваски. При рукопожатии он оцарапал мою руку мозолями: мозоли были твердые, горячие, а рукопожатие отзывчивое.

- Видимо, мы друзья по несчастью? - спросил он с интеллигентной усмешкой.

- Выходит, что так, - сказал я как можно учтивее, давая понять, что незнакомец имеет дело с не менее интеллигентным человеком. (Егорычу вся эта церемония была, конечно, до лампочки.) - Принимайте нас в свое общежитие, господин отшельник.

- С удовольствием! Вы очень кстати - у меня чай поспевает.

- Да и у нас есть чем душу поддержать...

Согнувшись, чтобы не удариться о косяк, я вошел внутрь. Здесь было сумрачно и шумно, словно поблизости пыхтел маленький заводик, - то тысячами моторчиков впряглись в работу комары. Четыркин сразу плюхнулся на нары, растянулся в блаженной истоме, подложив себе под бочок Шарика. А я сидел на корточках у горящей печки и курил, сдувая пепел в открытую створку. "Отшельник" тем временем легко и споро колол дрова. Топор как бы вливался в его чугунную ладонь, обретая в ней плоть и кровь. Полешки повиновались каждому его удару, делались податливыми и послушными...

"Кто это?" - глазами спросил я у Егорыча, кивая на незнакомца, и он глазами же, беззвучно разжимая губы, ответил мне: "Мо-нах"... Прозвище, мол, такое. А когда тот вышел на улицу за новой порцией дров, прибавил вслух:

- Его еще Коля-бог зовут. Эту кликуху ему наша Лизка Муханова прилепила. Говорит, ничего вроде мужик... свойский, но с приветом.

Я тоже кое-что вспомнил: этот человек, как говорила бой-баба Лизка, года два назад купил избу в Федулове и вел себя в деревне не то что особняком, а как бы не замечая ни людей, ни событий. Приходите - самоварчик поставлю, уйдете - буду молитву творить и духов нечистых из избы выводить. Правда, взаймы никому из мужиков не отказывал и при случае мог поддержать теплую компанию.

Обреченные здесь "жить", мы понемногу притирались, прилаживались друг к другу. Николай Митрофанович (так он представился) суетился вокруг незваных гостей, колдовал над чайной заваркой, подсыпал в нее какие-то корешки и сухие травки - "для духовитости". За общей трапезой неприхотливо разматывался клубок застольной беседы.

- Это случайно не вы кричали часа эдак... три назад? - спросил Коля-бог.

- Машина где-то шумела, - объяснил я. - Думали с ее помощью перебраться на ту сторону.

- Ну чудеса! Я тоже слышал шум мотора. И голоса какие-то невнятные, с кавказским акцентом. Вроде спорили люди или ругались... Пошел на крики, проверил: ни машины, ни людей, ни следов на берегу. Мистика!

Егорыч крякнул и неодобрительно покачал головой: он, как лесной барометр, не признавал ничего не ясного, оттого и чувствовал себя не совсем в своей тарелке.

За окном, внизу, густой застывающей лавой катилась "река" в тумане, лениво ворочалась на перекатах. Из ближних зарослей снялась утиная пара и с реактивным плеском, разрезая воздух, стала набирать высоту. Было так тихо, тревожно и щемяще тихо, что не верилось: неужели еще есть на свете такая тишина!..

Николай Митрофанович сидел у подоконника, подперев голову рукой, и вспоминал... Шел он сегодня утром за грибами, шел медленно, спешить некуда - и вдруг заяц. Сидит на берегу ручья и лапки вычищает. Шкурка на нем чистая, будто отутюженная, так и играет на солнце, а уши окантованы черным с коричневым - очень модный заяц. Подошел к нему Коля-бог, камнем достать можно, а косому хоть бы хны - не боится человека, отвык от человека. Крикнул тот, взмахнул рукой - пора бы зайцу струхнуть и убраться. А он только ушками поводит и травкой похрустывает - и смотрит глаза в глаза. Вот сатана! Наконец уразумел заячьим своим умишком, что худо будет, если человек разозлится, - и ушел. Не убежал, не дал стрекача, а именно ушел - лениво так, с развальцем, то и дело останавливаясь перед вкусной травкой...

- Чудак на букву "м"... да он же тебе сигнал давал! - почти рассердился Четыркин. Как дикий лес, он был опутан суевериями. - Не ходи дальше, едрит твоя муха! Сейчас Федуловскую дамбу прорвет, а ты и не понял! Примета есть такая: ежли зверь в глаза смотрит - стой на месте и соображай. Вот она, какая штука-то! - Дробно, словно на пределе дыхания, сыпались на нас гневные Егорычевы филиппики с матерком вприкуску: музыкальную речь эту без всякого преувеличения можно было бы положить на ноты... Разомлев от еды и тепла, Четыркин вскоре заклевал носом. Стакан, который он держал, выскользнул у него из рук и закатился под нары. Но мы с Николаем Митрофановичем еще крепились, накачивая себя крепким чаем с соевыми конфетами. Кто-то затеял возню на чердаке, стуча когтистыми лапами, всхлипнула гнилая половица. Шарик-Бобик поднял голову, громко, с наслаждением, зевнул, поглядел на нас дремучими глазами и снова уткнулся в Егорычев бок. Мы оба рассмеялись, и этот смех помог нам приблизить момент настоящего знакомства, помог разглядеть друг друга с более близкого расстояния.