Зинаида Гиппиус - Златоцвет

Кириллову сделалось неприятно и жутко от этого бессвязного, задыхающегося шепота, такого вкрадчивого в последней фразе. И возбужденное лицо около его лица было ему неприятно. Он отшатнулся, смущенный, взволнованный, слегка вздрогнув.

— Я не понимаю вас… — пробормотал он. — Я не хочу понять. Вы разгорячены, Лев Львович. Наш разговор слишком затянулся. Да и я совсем увлекся. Верно, уж очень поздно…

Он взглянул на часы.

— Ой-ой-ой, как я опоздал! Не выйдем ли мы вместе? Свежий воздух…

Звягин между тем отошел, сел опять в кресло и положил темную, коротко остриженную голову на руку.

— Нет, — ответил он глуховато, — я не пойду. Я здесь останусь.

— Так до свиданья. Всего хорошего.

Кириллов взял кашне и шапку.

— А право бы прошлись. Что ж тут сидеть. Воздух спертый.

— Нет. Прощайте. Может, и не увидимся больше. Вы так мне и не сказали…

— Чего?

— Что вы очень, очень счастливы…

Тень пробежала по лицу Кириллова. Он не ответил.

— Да не надо. И не важно теперь. Потом узнаю.

Кириллов молча обернулся и вдруг увидал на столе у окна, около папирос, маленький, почти дамский револьвер, довольно старый.

— Вот это… Ваш? — спросил он, как будто револьвер мог принадлежать кому-нибудь другому, кроме Звягина.

— Да — мой. Он всегда со мной. Уже лет десять, двенадцать. Будьте осторожны, он заряжен.

— Я не боюсь. И за вас не боюсь, дорогой Лев Львович, — прибавил он, кладя револьвер на прежнее место. — Признаюсь, многие черты вашего характера для меня неясны — но одно вижу твердо: вы себя не убьете. Не умею вам детально объяснить, почему сложилось у меня это убеждение, но вы ни за что себя не убьете. И я искренно рад за вас. Надо с презрением отбрасывать от себя жизненные препятствия.

Звягин поднял голову, оперся подбородком на руку и проговорил:

— Вы рассказываете и докладываете, пока я смеюсь, плачу, ликую, умираю… И у вас даже нет жалости ко мне, вы не хотите сказать…

Кириллов торопливо подошел к Звягину и протянул руку. Звягин не спеша взял эту руку.

— Прощайте, Геннадий Васильевич, — протянул он. — Благодарю за душевный разговор и добрые советы. Так вы думаете, что я ни за что не убью себя?

— Думаю, что нет, — повторил Кириллов серьезно. — Слишком много у вас жизнерадостности. Аппетит к жизни еще не прошел. Вы скорее камень, как бы он велик ни был, с дороги сбросите, а сами… нет, сами вы не умрете.

Звягин хотел ответить что-то, встать, но ничего не ответил и не встал. Кириллов вышел, повозился за перегородкой с калошами, надел их, наконец, и дверь хлопнула. Звягин остался один и сидел, не двигаясь, в прежней позе, опустив голову на руки.

Пламя свечей прыгало и останавливалось, и опять прыгало, и нежные очертания предметов таяли в этом мерцающем свете.

Январские дни стояли ясные, легко морозные. Короткий мясоед придавал Петербургу особую оживленность. Неслись сани, спешили пешеходы, голоса раздавались звонко и весело.

Валентина вздумала пойти в Эрмитаж. Но она забыла, что Эрмитаж открыт только до трех, и, выйдя из дому в половине третьего, — остановилась на тротуаре и задумалась. Стоит ли идти? Успеет ли она? Все равно. День был такой розовый, бодрый и улыбающийся. Хотелось идти куда-нибудь. И Валентина пошла вперед.

Она миновала несколько улиц, Летний сад и вышла к Марсову полю. Ее обрадовали простор и белизна. Улицы слегка теснили ее. Она перешла на другую сторону, на снег, за протянутую веревку. Направо растворилось поле, белое, чистое… Вдали, на невинном небе, розовели дома. Снег, твердый и лоснящийся от мороза, поскрипывал под сапожками Валентины. Она шла быстро, легкая и молодая в своей кофточке из зеленого сукна с короткой юбкой, с белой вуалью на разрумянившемся лице. Теперь никто не дал бы ей больше двадцати лет. И настроение у нее было веселое, радостное, беспричинно счастливое, детское.

«Отчего мне так хорошо сегодня? — думала Валентина. — Ну, что случилось? Письмо от Роговского из театра благоприятное… Ну да, это так. А еще что? Еще письмо от него… от Кириллова. Он приедет в пятницу. Сегодня вторник. Это тоже хорошо… Ну, а еще что? Как будто главного, отчего мне сегодня так весело, — я не знаю… И пусть не знаю. Это еще лучше».

Она шла бодро, прислушиваясь к скрипу под ногами и взглядывая на небо.

Тогда, после визита к матери Кириллова, Валентина скоро уехала из Москвы. По делам оставаться долго нужды не было, и ее потянуло домой, в Петербург, подальше от кривых переулков с грязным снегом, холодных, неумолимых извозчиков, неудобного номера в гостинице, запаха кулебяки, которой она не ела. Да и перспектива сделать новый визит «почтенной старушке», как она мысленно называла мать Кириллова, совсем не улыбалась ей. После этого визита она видела Кириллова на вокзале. Он прежний — и не прежний. Что-то смутное, новое родилось в душе Валентины. Но она не хотела на этом останавливаться, намеренно не желала об этом думать.