Эдуард Лимонов - Муссолини и другие фашисты

Из окна вдруг мощно подуло, так что одна из створок, до сих пор закрытая, приоткрылась. Воздух, крепко-весенний, принесло из самого Централ-Парка. Свежими листьями запахло, мокрыми тучами, растоптанной почкой.

- Ни хрена нам, Эдюня, хорошего не видать, - сказал Ян а усмехнулся. - Ни хрена. - Не распускай чернуху... Весна идет... Познакомься лучше с польской девкой, сколько можно у Розали двадцатки оставлять. В Культурном центре на 46-й появилось много польских девок. - Розали хороша тем, что как ты ей скажешь, так она за двадцатку и станет. А девка, тем более польская стерва, прежде чем отдаться своему мазохизму, будет долго выделываться: Мне эти выкрутасы ни к чему - я мужик серьезный. Петушьи церемонии эти - распускание перьев, надувание гребня, походы в рестораны, - прежде чем она соизволит раздвинуть ноги, - мне не нужны. - Что ты хочешь, все так устроено... Нужно соблюдать условности: Вначале внесешь капитал, потом последует прибыль. - Я никогда не соблюдал. Но там, - он показал рукою в сторону окон (я понял, что он имеет в виду не Централ-парк и не квартиру моих пэдэ на Колумбус, но нашу бывшую родину), - там у меня была сила, магнетизм, - он гордо обвел мою комнату взглядом. - Там я на них, как змей на кроликов, глядел. А если руку на задницу соизволивал класть, - так она сразу чувст вовала, что хозяин пришел, и вся под ноги швырялась. Сразу мазохизм свой с первой встреча открывала. Топчи меня, ходи по мне, ешь меня... Здесь я по терял силу... - Он помолчал: - Понимаешь, здесь они чувствуют, что я никто, что сила во мне не течет. Я не о сексуальной только силе говорю, ты пони маешь, но об этой, общебиологической, которой сексуальная только составная часть. Там я был Большое Мужское Животное. Здесь я никто в их обществе, среди их самцов, а девка, она ведь животное сверхчувствительное, она чувст вует в глазу неуверенность, в руке трепыхание. Ты понимаешь, о чем я говорю? - Я понимал. Он был в ударе, он сумел объяснить то, что я чувствовал сам. Когда ты не хозяин, то в прикосновении твоем - робость. Чтоб тверда рука была, ты должен победить другого самца или самцов. А здесь ни он, ни я никого победить не можем. - Давай свой суп, - сказал он. Когда мы выпили всю водку; заедая горячим (я разогревал его три раза) супом, он сказал мне: - Фашист, Эдюля, - это мужичина. Понимаешь? - Он встал и, пройдя в туалет, не закрывая двери, стал шумно уринировать. - Понял, в чем дело? спросил он из туалета. - Коммунизм или капитализм построены из всеобщей немужественности, на средних ощущениях, и только фашизм построен на мужественности. Настоящий мужчина - всегда фашист. Во взгляде Яна сияло такое презрение к этому миру, такой фанатизм человека, только что открывшего для себя новую могущественную религию, что я решил проводить его из отеля. Человек с таким взглядом должен был неминуемо нарваться на неприятности. В лифте находился одинокий черный в джинсовой жилетке на голой груди. Ян было рванулся выразить ему свое презрение, но я туго обнял его за шею, якобы проявлял пьяные чувства. "Друг ты мой, Супермэн!" - закричал я. Парень в жилетке скалился, довольный. Пьяные белые люди вызвали в ней чувство превосходства. Не отпуская Яна из крепкого объятия, я провел его мимо нашего бара и вывел в ночь. Повел его вверх по Бродвею. Вечер был теплый. Дрожали цветные неоны на старом бродвейском асфальте. Музыка и визги девушек доносились из баров. Сотней доменных печей могуче дышал округ нас Нью-Йорк - литейный цех завода "Звезды и Полосы". Перейдя с ним 89-ю, я оставил его. Похлопал его по плечу, предполагая. что четыре улицы до его 93-й он пришагает без приключений сам. Повернувшись физиономией в даун-таун, я ждал зеленого огня, дабы пуститься вниз по Бродвею, но пересечь 89-ю в обратном направлении мне не удалось. Я услышал голос Яна, крики: "мазэр-факер! факер!", шарканье ног по асфальту. И вновь "мазэр-факер!" Я сделал то, что сделал бы каждый на моем месте Я повернулся и побежал на голос приятеля. В полублоке у стены здания с темными окнами Ян Злобин танцевал боевой танец перед жирным типом провинциального вида, совсем не аппер-бродвейскнм, но скорее глубинно нью-джерсийским. У Злобина в руке был нож. Я знал, что он носит нож, я сам часто ходил с ножом, а то и с двумя. Выяснять, кто из них прав, кто виноват, было поздно. Уговаривать их разойтись - бессмысленно. Не услышат даже... И я поступил так, как учили меня поступать на Салтовском поселке, двадцать лет назад. Среди выставленного к краю тротуара мусора я увидел доски. Должно быть, отработавшие свой век магазинные полки. Я схватил доску и, подбежав сбоку, ударил ею нью-джерсийского типа. Тип поймал удар плечом н куском уха и вцепился в доску, пытаясь вырвать ее из моих рук. В этот момент Ян прилип нему, и рука с ножом прикоснулась к боку типа несколько раз. Тип заорал. Коротко, потом трелью. "Бежим!" - закричал я и, бросив доску, побежал с Бродвея на 90-ю улицу. И понесся по ней по направлению к Хадсон-ривер. Ян по бежал за мной. За нами не бежал никто. На Вест-Энд Авеню мы остановили такси н поехали на 42-ю, к Таймз Сквэр. Фамилия таксиста на карточке оказалась греческая. В такси Ян стал смеяться. Тихо, потом сильнее. Вполне трезвым смехом довольного человека. - Чему ты смеешься, - разозлился я. - Может быть, ты убил его. - Не убил. Порезал свинью, факт. Но жить будет, я его не в живот, но в легкое. Зато мне теперь хорошо: Спасибо, Эдюня, за помощь доской. Ты прыткий, я не ожидал... Таким, как Злобин, не говорят о гуманизме. Такие, как я. - Ты, я вижу, задался целью сесть в тюрягу. - Какая тюряга, Эдюня... Зато я себя мужиком чувствую. Попробуй мою руку... - Он сунул свою ладонь в мою. Спокойная сухая рука. Твердая. В моменты его депрессий или истерик, я запомнил, рука у него бывала влажной. - Факт, рука у тебя другая. Слушай, а кто первый начал? - Без разницы, Эдюня... Я посмотрел на него. Он посмотрел на меня. Может, он тоже искал кровопускания: Теперь мне нужен хороший оргазм: - Злобин захохотал.