Николай Гарин-Михайловский - Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Скорее одевайся: ошибка вышла… Тебя в солдаты…

Так из-за гарного стола и ушел Лукьян на двадцатипятилетнюю службу, ушел от молодой жены, от родных полей, от заречного леса.

Сперва в Саратов угнали. Выломали там из него николаевского солдата и отправили в Бутырский полк на Кавказ, вместе с другом его, Степаном Петровичем.

На Кавказе Степан Петрович в фельдфебеля выскочил, а Лукьян Васильевич дослужился до нашивок.

Усядутся они, бывало, со Степаном Петровичем, оба тихие, степенные, по службе исправные, где-нибудь на бережку синего моря и разговаривают друг с другом.

Степан Петрович бобыль, и рассказывает ему Лукьян Васильевич о своей стороне, о братьях, отце, о молодой жене Ирине.

— Вот, Лукьян Васильевич, доживем свой срок, — жить к тебе приду, — скажет Степан Петрович.

— Что ж, милости просим, Степан Петрович, рады будем… во как примем.

Крымская война началась.

Бутырский полк отправился в Севастополь. По камням верст по восьмидесяти уходили в день.

В Севастополь пришли поздно вечером и прямо на южную сторону. Тогда только начинали укреплять город.

Ведет их провожатый казак: идут за ним солдаты и смотрят, все мешки да мешки.

— Это, видно, овес для конницы, что ли, припасен, — толкуют между собой солдаты.

Кончились мешки, а казак провожатый скачет, догоняет батальонного и кричит ему:

— Ваше высокородие, за крепость ушли.

Смотрят солдатики: какая же такая крепость, где она?

— Да вот эти самые мешки и крепость, — говорит казак.

Смешно всем: ну и крепость!

Тут и на ночевку устроились: так без хлеба и залегли.

Утром проснулись: нет хлеба. Солнце уж высоко поднялось, — нет хлеба. Скучно без хлеба.

Заглянул, наконец, каптенармус в палатку, — важный, форменный.

— Хлеб получать!

Повеселели сразу солдатики.

Повел Немальцев своих с мешками за каптенармусом.

Вдруг с моря, — жи-и, — черное что-то в крышу влетело.

— Это что? галки, что ль? — спрашивает Немальцев.

А каптенармус идет впереди, — жирный живот вперед, в одной руке карандаш, в другой бумага, и говорит:

— Будет тебе галка, как хватит… бомба это.

«Вот она какая бомба», — думает Немальцев,

Еще одна пролетела, другая, третья.

Вдруг как щелкнет где-то близко-близко…

Смотрит Немальцев: лежит уже каптенармус на земле, — так и лежит такой же важный, как и шел, лицом к земле: в одной руке карандаш, в другой — бумажка… прямо в голову щелкнуло, и лопнула голова, как спелый арбуз, и залепила мозгами солдатиков, что шли за ним с мешками для хлеба.

— Вот тебе и жизнь! — говорит один.

— Вот тебе и хлеб! — говорит другой.

Прибежали с носилками, подобрали и унесли убитого.

И пошло день за днем то же: днем в траншеях, ночью на окопах.

И растут вместо мешков один за другим грозные валы севастопольских бастионов.

А неприятель все палит да палит: двадцать девять дней без перерыву… Город весь в развалины обратился. В улицу попадет бомба: так и выроет яму.

Видел Немальцев, как флот потопили.

Только и остался пароход «Владимир», грузы в гавани с одного берега на другой перевозил.

Привязались солдаты к фельдфебелю: по службе не то, что строг, а прямо не допустит до оплошности, — все вовремя в каждом и усмотрит и убережет. А вне службы не было лучшего советника: вникнет, растолкует, а беда придет— и выручит. С виду молодой, красивый, бравый. В обращении прост, только устанет когда, или если озабочен, тогда становится неразговорчив, отвечает коротко, нехотя, а сам смотрит и точно не видит того, с кем говорит, или думает о чем-нибудь далеком-далеком.

Приходит как-то фельдфебель и говорит:

— Поход: на три дня одежу, провизию бери…

— Степан Петрович, куда же это? — спросил Немальцев.

— Лукьян Васильевич, куда же это? — ответил ему Степан Петрович, — откуда я знаю?

Четвертого августа, перед сражением на Черной речке, говорит фельдфебель Немальцеву:

— Сон мне нынче приснился, Лукьян Васильевич. Будто стоим мы в Саратове, и успенская просвирня — помнишь? — меня блинами угощает… И так из-под них и фырчит масло… горячие, вкусные, так и фырчит, а я ем… И что значит этот сон, и не знаю.

— К письму это, Степан Петрович, — говорит Немальцев.

Заглянул Степан Петрович ему в глаза и говорит раздумчиво;

— В том-то и дело, что письма я никакого не получал.

Плохо пришлось в тот день бутырцам. Неприятельские ружья не чета были нашим, из кремневых переделанным ружьям: на сто саженей улетали из нашего пули, а у неприятелей были такие ружья, что и не видно еще их, а уж наши от их выстрелов валятся.