Николай Гоголь - Том 7. Мертвые души. Том 2

Закуске последовал обед. Здесь добродушный хозяин сделался совершенным разбойником. Чуть замечал у кого один кусок, подкладывал ему тут же другой, приговаривая: «Без пары ни человек, ни птица не могут жить на свете». У кого два, подваливал ему третий, приговаривая: «Что ж за число два? Бог любит троицу». Съедал гость три, он ему: «Где ж бывает телега о трех колесах? Кто ж строит избу о трех углах?» На четыре у него была тоже поговорка, на пять — опять. Чичиков съел чего-то чуть ли не двенадцать ломтей и думал: «Ну, теперь ничего не приберет больше хозяин». Не тут-то было: не говоря ни слова, положил ему на тарелку хребтовую часть теленка, жареного на вертеле, с почками, да и какого теленка!

«Два года воспитывал на молоке», сказал хозяин: «ухаживал, как за сыном».

«Не могу», сказал Чичиков.

«Вы попробуйте да потом скажите: не могу».

«Не взойдет, нет места».

«Да ведь и в церкви не было места. Взошел городничий — нашлось. А была такая давка, что и яблоку негде было упасть. Вы только попробуйте: этот кусок тот же городничий».

Попробовал Чичиков — действительно, кусок был в роде городничего. Нашлось ему место, а казалось, ничего нельзя было поместить.

«Ну, как этакому человеку ехать в Петербург или в Москву? С этаким хлебосольством он там в три года проживется в пух». То есть, он не знал того, что теперь это усовершенствовано: и без хлебосольства спустить не в три года, а в три месяца всё.

Он то и дело подливал да подливал; чего ж не допивали гости, давал допить Алексаше и Николаше, которые так и хлопали рюмка за рюмкой; вперед видно <���было, на> какую часть человеческих познаний обратят внимание по приезде в столицу. С гостьми было не то: в силу, в силу перетащились они на балкон и в силу поместились в креслах. Хозяин, как сел в свое какое-то четырехместное, так тут же и заснул. Тучная собственность его, превратившись в кузнецкий мех, стала издавать, через открытый рот и носовые продухи, такие звуки, какие редко приходят в голову и нового сочинителя: и барабан, и флейта, и какой-то отрывистый гул, точный собачий лай.

«Эк его насвистывает!» сказал Платонов.

Чичиков засмеялся.

«Разумеется, если этак пообедать, как тут придти скуке. Тут сон придет. Не правда ли?»

«Да. Но я, однако же, вы меня извините, не могу понять, как можно скучать. Против скуки есть так много средств».

«Какие же?»

«Да мало ли для молодого человека? Танцовать, играть на каком-нибудь инструменте… а не то жениться».

«На ком?»

«Да будто в окружности нет хороших и богатых невест?»

«Да нет».

«Ну поискать в других местах, поездить». И богатая мысль сверкнула вдруг в голове Чичикова. «Да вот прекрасное средство!» сказал он, глядя в глаза Платонову.

«Какое?»

«Путешествие».

«Куда ж ехать?»

«Да если вам свободно, так поедем со мной», сказал Чичиков и подумал про себя, глядя на Платонова: «А это было бы хорошо. Тогда бы можно издержки пополам, а подчинку коляски отнести вовсе на его счет».

«А вы куда едете?»

«Покамест еду я не столько по своей нужде, сколько по надобности другого. Генерал Бетрищев, близкий приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников… Конечно, родственники родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя: ибо видеть свет, коловращенье людей — кто что ни говори, есть как бы живая книга, вторая наука». И, сказавши это, помышлял Чичиков между тем так: «Право, было <���бы> хорошо. Можно даже и все издержки на его счет; даже и отправиться на его лошадях, а мои бы покормились у него в деревне».

«Почему ж не проездиться?» думал между тем Платонов. «Дома же мне делать нечего, хозяйство и без того на руках у брата; стало быть, расстройства никакого. Почему ж в самом деле не проездиться?» — «А согласны ли вы», сказал он вслух: «погостить у брата денька два? Иначе он меня не отпустит».

«С большим удовольствием. Хоть три».

«Ну, так по рукам! Едем!» сказал, оживясь, Платонов.

Они хлопнули по рукам. «Едем!»

«Куда! куда?» вскрикнул хозяин, проснувшись и выпуча на них глаза. «Нет, сударики! и колеса у коляски приказано снять, а вашего жеребца, Платон Михайлыч, угнали отсюда за пятнадцать верст. Нет, вот вы сегодня переночуйте, а завтра после раннего обеда и поезжайте себе».

Что было делать с Петухом? Нужно было остаться. Зато награждены они были удивительным весенним вечером. Хозяин устроил гулянье на реке. Двенадцать гребцов, в двадцать четыре весла, с песнями, понесли их по гладкому хребту зеркального озера. Из озера они пронеслись в реку, беспредельную, с пологими берегами на обе стороны, подходя беспрестанно под протянутые впоперек реки канаты для ловли. Хоть бы струйкой шевельнулись воды; только безмолвно являлись пред ними, один за другим, виды, и роща за рощей тешила взоры разнообразным размещением дерев. Гребцы, хвативши разом в двадцать четыре весла, подымали вдруг все весла вверх и катер, сам собой, как легкая птица, стремился по недвижной зеркальной поверхности. Парень-запевала, плечистый детина, третий от руля, починал чистым, звонким голосом, выводя как бы из соловьиного горла начинальные запевы песни, пятеро подхватывало, шестеро выносило, и разливалась она, беспредельная, как Русь. И Петух, встрепенувшись, пригаркивал, поддавая, где не хватало у хора силы, и сам Чичиков чувствовал, что он русской. Один только Платонов [думал: ] «Что хорошего в этой заунывной песне? От нее еще бо̀льшая тоска находит на душу».