Михаил Салтыков-Щедрин - Том 11. Благонамеренные речи

К стр. 495–496, конец абзаца «Непосредственно за «благородными отцами»…», вместо слов «Пробовали пристроить <���…> фальшивыми векселями»:

Но повторяю: «злодей» есть не что иное, как благородный отец, которому не посчастливилось в судебной практике. Дайте этому человеку хотя один конкурс — и вы увидите, как естественно совершится его переход в «благородного отца». Я сам однажды был свидетелем подобного явления: «злодей» получил конкурс, правда, не блестящий, но тем не менее важный в том смысле, что он открывал дорогу к другим конкурсам. «Злодей» уже готов был сделаться благородным отцом, но продолжительная неудача уже наложила на него свое клеймо. Не прошло месяца, как он наводнил управление фальшивыми векселями…

К стр. 496, в начале абзаца «Адвокат-«паук»…», вместо слов «Но кроме того <���…> юридическим сводничеством»:

Но кто же может исчислить все услуги, которые может оказать ловкий «паук» при той почти горячечной жажде роскоши и наслаждений, которая проникла во все слои современного общества! И вот с помощью этих связей и соответствующих кушей устраиваются предприятия, громадность которых заставляет кружиться голову! И кто устраивает их! Какой-нибудь Ерофеев, который не может двух слов сказать связно, не может одной строки написать, чтоб в ней не было двух бессмыслиц! Ерофеев, который, будучи в школе, фразу «Осел и соловей» спрягал как глагол? <3 слова нрзб> Поумнел ли он, по крайней мере, с тех пор? Сделался ли развитее и образованнее? Нет, ни то, ни другое. Он и до сих пор продолжает спрягать «Осел и соловей», а все его развитие заключается в том, что он несколько раз внимательно просмотрел на Михайловском театре пьесу «Tricoche et Cacolet» [548].

Настоящий отрывок является началом очерка, задуманного как продолжение первого очерка «Переписка». Об этом свидетельствует содержание отрывка, в частности упоминание о Ерофееве (фигурирует в первой «Переписке»), и подстрочное примечание в публикации Кранихфельда и в черновой рукописи (см. выше). Судя по порядковой нумерации очерка, он готовился для октябрьской книжки ОЗ 1874 года, но был заменен другим очерком с тем же заглавием (в отдельных изданиях — «Еще переписка»). Замысел — критика адвокатуры — частично воплощен в создававшемся в это же время цикле «В среде умеренности и аккуратности» (см. категории «бродяг» и «не помнящих родства людей» в «Господах Молчалиных»).

Конкурсный председатель — руководитель конкурса (см. прим. к стр. 38).

Дисконт — учет векселей.

…нечто подобное встречалось <���…> в типе Расплюева («Свадьба Кречинского») <���…> Глова («Игроки»)… — персонажи комедий Сухово-Кобылина и Гоголя.

…незримые слезы сквозь видимый миру смех. — Реминисценция из гоголевских «Мертвых душ» (т. I, гл. VII).

…в цирке и в «Буффе» <���…> это почти что кавалергард. — См. прим. к стр. 116 и 147.

Приятное семейство (К вопросу о «Благонамеренных речах») *

Впервые опубликовано в 1931 году Н. В. Яковлевым в «Новом мире», № 7, стр. 185–187, по тексту сохранившейся рукописи. В настоящем издании печатается по тому же источнику.

Когда именно Салтыков задумал и начал писать «Приятное семейство», почему работа была брошена в самом начале, сведений нет. Подзаголовок рассказа позволяет как будто бы отнести замысел к 1872–1876 годам, когда писались и печатались «Благонамеренные речи». По содержанию же комментируемый текст опирается на впечатления, полученные Салтыковым в 1865–1866 годах, во время жизни и службы в Пензе, и связан с двумя другими замыслами писателя, также возникшими на материале пензенских впечатлений: с «Очерками города Брюхова» (1865) и рассказом «Испорченные дети» (1869).

Первый замысел остался неосуществленным. Однако выразительное название несозданного, но начинавшего складываться в творческом сознании Салтыкова произведения (см. письмо к Анненкову от 2 марта 1865 года), не оставляет сомнения, что «Очерки города Брюхова» стали бы еще одним осуществлением характерного для салтыковской сатирической критики приема: в культе еды, в поклонении Мамону вскрывался бы социально-политический аспект. Нечто близкое к этому замыслу встречаем и в «Приятном семействе»: «В П***, — читаем в начатом рассказе, — вас сразу ошибает запах еды, и вы делаетесь невольно поборником какой-то особенной религии, которую можно назвать религией еды». Приезжий в П*** скоро не выдерживает натиска и всеобщности этого «культа», «сдается» и восклицает: «Мамон, я твой! я твой — навсегда!»