Михаил Салтыков-Щедрин - Том 11. Благонамеренные речи

— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур! * », «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что́ конфузит-то нас! А то как бы не жить! Житье — первый сорт!

— И то еще ладно, капитан, что вы хорошее расположение духа не утратили! — усмехнулся я.

— Помилуйте! с ними театров не надобно-с! никогда не соскучитесь! — прибавил отец Арсений. — Только вот на язык невоздержны маленько.

— Да-с, будешь и театры представлять, как в зной-то палит, а в дождь поливает! Смиряемся-с. Терпим и молчим. В терпении хотим стяжать души наши… * так, что ли, батя?

— При ветхости г-н крыши и это утешением послужить может!

— Одним словом, прежде лучше жилось — так, что ли, капитан? — поддразнил Колотов.

— Прежде! прежде-то! прежде-с!

Терпибедов словно прогремел эту фразу и даже поперхнулся от волнения.

— Прежде, я вам доложу, настоящих-то слуг ценили-с! — продолжал он, захлебываясь на каждом слове, — а нынче настоящих-то слуг…

Он вдруг оборвал, словно чуя, что незрящий взор отца Арсения покоится на нем. И действительно, взор этот как бы говорил: «Продолжай! добалтывайся! твои будут речи, мои — перо и бумага». Поэтому очень кстати появился в эту минуту чайный прибор.

— А какую я вам, Сергей Иваныч, рыбку припас, — обратился Терпибедов к Колотову, — уж если эта рыбка невкусна покажется, так хоть всю речную муть перешарьте — пустое дело будет.

— Осётрик во всех статьях-с, — мягко, даже почти благосклонно пояснил отец Арсений, дуя в блюдечко и прищелкивая зубами сахар.

— Знаю; вы писали, капитан. Господин Парначев, кажется?

— То есть писал собственно я-с, а они токмо подписом своим утвердить пожелали, — заметил отец Арсений.

— Парначев! не Павла ли Николаича сын? да ведь он тут в земстве, кажется? — вспомнил я.

— Он самый-с. В земстве-с, да-с. Шайку себе подобрал… разночинцев разных… все места им роздал, — ну, и держит уезд в осаде. Скоро дождемся, что по большим дорогам разбойничать будут. Артели, банки, каммуны… Это дворянин-с! Дворянин, сударь, а какими делами занимается! Да вот батюшка лучше меня распишет!

— Действительно, могу свидетельствовать. Много неповинных душ Валериан Павлыч совратил, даже всю округу, можно сказать, своим тлетворным дыханием заразил, — сентенциозно подтвердил отец Арсений.

— И добро бы из долгогривых — все бы не так обидно! А то ведь дворянин-с!

— Однако, вы довольно-таки несносно об нашем сословии выражаетесь, Никифор Петрович! — обиделся отец Арсений. — Прошу, оставьте!

— Ну, батя, не взыщи! Долгогривые — они ведь… примеры-то эти были! *

— Чувствительнейше вас прошу! оставьте-с!

— Позвольте, господа! не в том совсем вопрос! Что́ же собственно делает господин Парначев, что могло в такой степени возбудить ваше негодование? Объясните сначала вы, капитан!

— Всё делает. Каммуны делает, протолериат проповедует, прокламацию распушает… всё, словом сказать, весь яд!

— Главнейше же — путям провидения не покоряется, — пояснил отец Арсений, — дождь, например, не от бога, а от облаков… да облака-то откуда?

— А вы, батюшка, имели разговор с господином Парначевым об этом предмете?

— Прямого разговору, собственно, с ними не было, а от крестьян довольно-таки наслышан. У здешних крестьян, позвольте вам доложить, издавна такой обычай: ненастье ли продолжительное, засуха ли — лекарство у них на этот счет одно: молебствие. И завсегда они соглашались на это с готовностью, нынче же строптивость выказали. Прошлую весну совсем было здесь нас залило, ну, я, признаться, сам даже предложил: «Не помолебствовать ли, друзья?» А они в ответ: «Дождь-то ведь от облаков; облака, что ли, ты заговаривать станешь?» От кого, смею спросить, они столь неистовыми мыслями заимствоваться могли?

Я слушал этот обвинительный акт, и, признаюсь откровенно, слушал не без страха. Я спрашивал себя не о том, какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня было вполне ясно, что о последствиях тут не может быть и речи, — но в том, можно ли жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров? Ведь пошлость не всегда ограничивается одним тем, что оскорбляет здравый человеческий смысл; в большинстве случаев она вызывает, кроме того, и очень резкие поползновения к прозелитизму. Не она покоряется убеждениям разума, но требует, чтоб разум покорился ее убеждениям. * Столкновение приходит не вдруг, но что оно несомненно придет — в этом служит ручательством тот громадный запас досужества, который всегда находится в распоряжении пошлости. Подумайте, сколько варварского трагизма скрыто в этой предстоящей коллизии!