Михаил Салтыков-Щедрин - Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо

Но ежели раз воинственные и присоединительные упражнения устранены, то картина благополучия начертывалась уже сама собой. В самом деле, что нужно нашей дорогой родине, чтобы быть вполне счастливой? На мой взгляд, нужно очень немногое, а именно: чтобы мужик русский, говоря стихом Державина, «ел добры щи и пиво пил». * Затем все остальное приложится.

Если это есть — значит, у мужика земля приносит плод сторицею. Если это есть — значит, страна кипит млеком и медом и везде чувствуется благорастворение воздухов и изобилие плодов земных. Если это есть — значит, деревни в изобилии снабжены школами, и мужик воистину познал, что ученье — свет, а неученье — тьма. Если это есть — значит, казна государева ломится под тяжестью сребра и злата, и нет надобности ни в «выбиваниях», ни в экзекуциях для пополнения казенных сборов. Если это есть — значит, в массах господствует трудолюбие, любовь к законности, потребность тихого жития, значит, массы действительно повинуются не токмо за страх, но и за совесть. Если это есть — значит, за границу везутся заправские избытки, а не то, что приходится сбывать во что бы то ни стало, вследствие горькой нужды: вынь да положь.

Если это есть — значит, у мужика есть досуг, значит, он ведет не прекратительную жизнь подъяремного животного, а здоровое существование разумного существа, значит, он плодится и множится. Если это есть — значит, курное логовище уступило место подлинному жилищу, согласованному с человеческими потребностями. Если это есть — значит, правда и милость царствуют в судах, значит, нечего и судить, так что адвокаты щелкают зубами, а судьи являются в места служения лишь для получения присвоенного им содержания. Если это есть — значит, монополия не впивается когтями в беззащитную жертву и не рвет ее внутренностей. Если это есть — значит, государственная казна не расточается, а государственное имущество охраняется и процветает. Если это есть — значит, рубль равен рублю…

Вот сколько отличнейших представлений заключает в себе такой простой факт, как общедоступность «добрых щей»! Спрашивается: ужели в целом мире найдется народ, более достойный названия «славного», нежели этот, вкушающий «добры щи» народ?

Кажется, что мечтать на эту тему — ничего? даже Грацианов — и тот, думается мне, не найдет тут «возбуждения пагубных страстей»? * Пагубных страстей — к чему? К «добрым щам»?

Итак, я мечтал на тему о величии России. Я всем желал всего доброго, всего лучшего. Чиновнику — чинов и крестов с надписью: «За отдохновение»; купцу — хороших торгов и медалей; культурному человеку — бутылку шампанского и вышедшее в тираж выкупное свидетельство; мужику — «добрых щей». И при этом, как человек, одаренный художественными инстинктами, я так живо представлял себе благополучие этих людей, что они метались перед моими глазами, как живые. Все были поперек себя толще, у всех лица лоснились под влиянием хорошего житья и внутреннего ликования. Но в особенности хорош был мужик, так хорош, что я по целым часам вел с ним мысленную беседу.

— Ну что, милый человек, — спрашивал я, — бунтовать больше не будешь?

— Помилуйте, ваше скородие, — отвечал он, — уж ежели мы во время секуциев — и то, значит, со всем нашим удовольствием, так теперича и подавно нас за эти самые бунты…

При этих словах обыкновенно наступало «забытье» (зри выше), и дальнейшие слова мужика стушевывались; но когда мысленная деятельность вновь вступала в свои права, то я видел перед собою такое довольное и добродушное лицо, что невольно говорил себе: да, этому парню не бунтовать, а именно только славословить впору! Недоимки все с него сложены, подушная подать предана забвению… чего еще нужно! И он славословит воистину; не так, как культурные люди, когда получат подачку — с расшаркиваньем и целованием в плечико, — а скромно и истово, а именно: ест «добры щи» во свидетельство, что сердце в нем играет под бременем благодарности и ликования.

Положительно я утверждаю, что мечтать на эту тему — ничего!

Даже свое Монрепо — и его я как-то сумел пристегнуть к мечтаниям о величии России. Представьте себе, что вдруг, по щучьему велению, по моему хотенью, случился такой анекдот. Мой лес из дровяного неожиданно сделался строевым; мои болота внезапно осушились и начали производить не мох, а настоящую съедобную траву; мои пески я утилизировал и обработал под картофельные плантации, а небольшая запашка словно сбесилась, начала родить сам-двадцать [14]. (Увы! в мечтах и не такие метаморфозы возможны!) Разве это «не величие России»? И, к довершению всей этой чертовщины, в каких-нибудь ста шагах от моего крыльца прошла железная дорога, которая возит не вывезет произведения Монрепо. Капуста, которую едят петербургские чиновники, — это все моя; белоснежная телятина, которою щеголяет английский клуб по субботам, — тоже моя. Огурцы, морковь, репа, прессованное сено, молочные скопы, кормные индейки — всего пропасть и всё мое. А дрова? а рыба, в изобилии извлекаемая из Финского залива? а прочие произведения природы, их же имена ты, господи, веси? Что́, если и во всех других Монрепо идет такая же волшебно-производительная галиматья, как и в моем? Что́, если вдруг воспрянули от сна все Проплёванные, все Погореловки, Ненаедовки, все взапуски принялись рожать, и нет на дорогах проезда от массы капусты, огурцов, редьки и проч.?