Юрий Мамлеев - Судьба бытия

Правда, следует с некоторой осторожностью относиться к разным путешествиям в неизвестное, которые основаны на методе аналогии, ибо сфера Бездны - сфера принципиально отличная от всего существующего...

Однако, если говорить об общих мотивах, т. е. "почему" бессмертное Я "хочет" уйти в Ночь, то это может быть вызвано также особым посвящением, которое открывает "Глаз в Бездну" и дает потребность в истинно-трансцендентной жизни, разрушающей прежние принципы, основанные на идее реализации...

Остается теперь сказать несколько слов о том парадоксальном существе, которое вступает в "контакт" с Бездной, т. е. о существе Последней доктрины (которое может быть в некоторых случаях "человеком" - конечно, только с внешней стороны).

Это "существо" одновременно включает в себя и абсолютную полноту, и абсолютную лишенность, и волю к "смерти", и бессмертие, и вечную самосохранность, и риск "самоуничтожения", и абсолютный нарциссизм, и попытку выйти за Себя, и Бога, и "Анти-Бога" - это "существо" подлинный парадокс парадоксов, и даже сам факт его существования может быть как бы поставлен под вопрос, ибо в своем важнейшем аспекте оно выходит за пределы Реальности, за пределы мира Абсолюта59.

О большем трудно говорить, ибо Последняя доктрина не продолжает Традицию, а оставляет ее, сохраняя в то же время ее, но где-то в стороне как первый и необходимый этап...

И все, что относится к сфере подлинного практического (а не предварительного, косвенного) "контакта" (точнее, "антиконтакта") между этим "существом" и Бездной - вне описания на "языке" (и даже на "молчании") Абсолюта, на языке и молчании нашего мира...

ПОСЛЕСЛОВИЕ:

"МЕТАФИЗИКА И ИСКУССТВО"

Работа, которая ниже следует, написана мной давно, в шестидесятые годы. Но ее главный смысл, несомненно, связан со всей темой этой книги: по моему глубокому убеждению, искусство (в частности, литература) в некоторых случаях может быть важнейшей сферой выражения метафизики и философии. "Важнейшей" именно потому, что образ может быть "выше" идеи, ибо он более многопланов, более парадоксален, чем просто мысль. Поэтому литературный текст нередко бывает более глубок в философско-метафизическом отношении, чем собственно философский текст (или, по крайней мере. равноценен ему).

Для меня такие возможности искусства несомненны. Я могу это утверждать, так как непосредственно занимаюсь этими двумя сферами (литературой и метафизикой). Например, многие моменты и положения последней доктрины присутствуют в моем литературном творчестве (например, в романе "Последняя комедия", в первую очередь в центральной его главе - "Боль No 2").

Все это лишний раз показывает метафизическую мощь искусства.

Здесь мне хотелось бы выразить, с одной стороны, свое понимание идеального искусства, и с другой - показать, каким образом могут взаимодействовать литература и метафизика. Тем более, что в Москве меня самого, как писателя, нередко рассматривали как "метафизического реалиста".

Совершенно ясно, что высокая метафизика может быть постигнута лишь в результате чистого созерцания и глубокого сверхрационального духовного опыта. Все наслоения типа эмоционально-душевных переживаний, низкого уровня понимания, примесь психики, а не духа, ведут к нелепым искажениям и вообще выдают за метафизику нечто другое. С другой стороны, настоящее искусство, как таковое, всегда имеет дело с подлинным, с реальным, и обладает способностью проникать за поверхность явлений. Правда, в искусстве может иметь значение и чисто субъективное начало (ибо наши переживания, фантазии - тоже своего рода реальность), но это не лучший вариант искусства. Поэтому метафизический реалист меньше всего должен быть романтиком; он должен быть сверхреалистом, что, конечно, включает, как начальный момент, глубокое знание видимой жизни (гораздо более глубокое, чем требовалось, например, для обычного реалиста XIX в.). Однако это знание видимой жизни должно являться для него лишь начальным моментом, за которым открывается его проникновение в более грозную реальность. Поэтому сама главная тенденция творчества предъявляет свои требования даже к изображению ситуаций обыденной жизни: здесь не место для интереса к мелочам и подробностям человеческого существования, которые не дают "окна" в более глубокую реальность; по существу, видимая жизнь для такого писателя становится символом или аналогом высших (или, наоборот, инфернальных) реалий, которые, однако, (поскольку такой писатель является реалистом), не даются здесь только намеком, в полутенях60, как у символистов XIX-XX веков, а, наоборот, должны выступать обнаженно, зримо, подавляюще, оттесняя на задний план изображение низшей реальности и давая читателю ничем не прикрываемое видение бездн...