Николай Наумов - Юровая

— За деньги сичас же, крепчай того!..

— За де-е-еньги же, а-а? — удивленно спросил мужик.

— А ты полагал, даром?

— По душевному-то, оно бы даром надоть. Ведь тоже, а-а-ах, друг ты мой, и бабье-то дело: ночей ведь не спала, робила. На трудовую копейку-то и купила его. "Теперя умру. говорит, похороните в ней…" А оно вон исшо при живности по ниточке, а? Взвоешь!

— На то и товар, чтоб носился… вековешной бы был, так чего б и было!.. И не торгуй!

— И не носила, ни разу не надевывала. Так это, друг, что глина от воды, так он от иглы-то полз.

— А глаза-то где были, когда покупала?

— Вишь, бабье-то дело… На совесть полагалась…

— И наука!.. Вперед гляди в оба!.. В торговом деле совести нет… И мы не сами делаем, а покупаем!..

— Нау-у-ука!.. Будет помнить! Так уж за ушшерб-то не будет снисхождения, а?.. Одели милость, не обидь, бедное дело-то: слезами баба-то обливалась, ей-богу!

— Гм… А рыба-то у тебя есть, а? — спросил его Петр Матвеевич.

— Не поробишь — не поешь: наше дело такое, промышлял!..

— Много?

— Не соврать бы сказать-то! Пудов-то с семь наберется!..

— Продаешь?

— Хе… Чу-удной! Неуж самому есть?

— Другие так вон сами есть собираются, брюхо растить хотят.

— А-а-а, наши же мужики? — с удивлением спросил Евсеич.

— Мужики!..

— Не слыхивал, друг. Рази богатым-то, им, точно, брюхо-то нее тяготу, а наше-то дело бедное, нам с брюхом-то мука… пасешь, пасешь на него хлеба, все мало… А-а-ах ты, напасть!.. Ну и прорва! Не купишь ли хошь рыбу-то, а?… и хрушкая есть… Есть и осетрина и нелемки, всякой рыбки сердешной дал бог, промышляли с бабой-то!..

— А как ценой-то за пуд, а?

— За пуд-то?.. Да уж с тебя бы за труды-то, ну и за бабий-то ушшерб надоть бы подороже!..

— Подешевле не хошь, значит!

— Подешевле-то? на-а-кладно, друг, дешево-то отдавать ноне. За подушную-то, гляди-ко, и-и-и дерут, дерут, дадут отдохнуть, да снова подерут!..

— И больно?

— Ничаво-о!.. Под хвост-то не смотрят. Вот оно подешевле-то отдавать и убытошно, говорю!

— Ну-ну, так и быть уж, будто за то, что дерут и бабу-то изобидел — по шести гривен с пятаком за пуд-то осетрины дам…

— О-о-ой, милый ты человек! — вскрикнул Евсеич и всплеснул руками.

— И бабе ситцу отпущу!..

— Экую-то цену… да что ты… ай-яй-яй… ну-у… да бог с тобой и с ситцем!.. А-а-ах ты какой дешевый, а?.. Нет, ноне…

Но в это время распахнулась дверь, и в горницу вошел седой как лунь крестьянин. Реденькая борода его имела желтоватый отлив. Его костюм был так же убог, как и костюм Евсеича.

— О-о! и Кондратий Савельич к нашему шалашу со своей копейкой, — встретил его Петр Матвеевич, пока вошедший крестился на передний угол. — Ну-ко, порадуй, порадуй! — произнес он, когда тот молча поклонился ему.

— Не избытошно радостей-то! — ответил новопришедший дрожащим, разбитым старостью голосом. — Сами по них тужим. Иван Вялый да Трофим Кулек к тебе идут, пожалуй, радуйся…

— Порожняком аль с тем же, с чем и ты, а?..

— Да у меня, кажись, ничего в руках-то нет, — с удивлением отвечал, разведя руками, Кондратий Савельич.

— Я не про руки, а про карманы… Карманы-то есть, а?

— Есть… есть… у штанов, друг… Как карманов-то… что ты… к юровой-то исшо новые вшил, — дыроваты были — и вшил…

— А-а… ну, подавай господи!.. Стало быть, есть чего хоронить-то, коли новые понадобились, а? — насмешливо допытывал его Петр Матвеевич.

— А-а-ах, хоронить-то вот рази одни грехи!.. — Кондратий Савельич с глубоким вздохом почесал затылок.

— Эх-хе-хе, так пошто ж новые-то вшивал, нитки-то тратил, а?.. Экое-то богачество и из дырявых бы не вывалилось, а и выпало б, так душе легче… Э-э-эх, старина!

Кондратий Савельич молча развел руками и всплеснул ими по бедрам, как бы говоря: "Толкуй вот-поди, и не надобились, а вшил!"

— Ху-у-до! — произнес Петр Матвеевич, с ироническим сожалением качая головой. — А я-то было и расписочку в сторону отложил: Кондратий-то Савельич, думаю, мужик обстоятельный, отдаст, а ты — а-а-а!.. и сфальшивил.

— Не держи-ко меня-то, — прервал его Евсеич. — Отпусти!

— Не привязан! А дверь-то, и сам не маленький, знаешь, как отворять! — с иронией ответил ему Петр Матвеевич.

Евсеич замялся и конфузливо почесал в затылке.

— Я к тому боле, — начал он, — чего, то ись, бабе-то сказать, а?..

— Скажи, пущай денег прикопит и придет покупать, без обмеру дам и такого, что иглой не проткнет.

— А уж помину-то по душе не будет, верно?

— Покамест жив — не будет, а умру — поминай, запрету не полагается!