Глеб Успенский - Столичная беднота

И много-много еще!..

Осажденная этими воспоминаниями, Слезова с каким-то замиранием сердца расставалась с разным хламом, пробуждавшим в ней эти трогательные воспоминания и теперь валявшимся на полу кучей какой-то рвани. Старьевщик все принимал и даже старался ободрить хозяйку, видя, что она конфузится, подавая какой-нибудь шерстяной носок с дырявой пяткой или заплесневевший картуз: он надевал носок на руку, утверждая, что из него очень легко сделать варежки; примеривал картуз, и примеривал таким ухарским манером, что даже Слезова не могла не улыбнуться, а старуха просто плюнула, проговорив:

— О, шут тебя возьми, пугало воронье!..

Наконец, сев на пол и подобрав под колени весь собранный скарб, старьевщик придавил его растопыренною рукою и произнес:

— Еще чего нет ли?

— Нет, больше ничего нету.

— Пошарьте!

— По комодам разве?

— Ну, по комодам… Галунов нет ли?

— Нет, галунов нету… Ничего больше нету!

— Ну, так, стало быть, сколько? Говори, мать, по-божьему?

— Что мне? Я по-божьему…

— Ты сам-от по-божьему-то! — произносит старуха, чувствуя потребность заступиться за Слезову, потому что теперь она уже не сомневается в возможности посидеть за самоварчиком.

— Мы завсегда по-божьему. Мы люди, бабка, во как — одно слово!.. А я, милая моя, вот как: я свою цену даю, ты свою… Что же? разберем так: сертук этот самый, что говорить, очень он превосходен, и дадут нам за их милость двадцать копеек, а мы, значит, даем ему назначение — гривенник по той причине, как и нам самим преферанц надобен. Так-то-с!

Все выражают крайнее негодование; но старьевщик, кажется, и не слышит этого и спокойно продолжает речь, примеривая картуз:

— Они теперича… Какое об них мнение? Мнение будет высокое! А цена трынка. Так ли, милочки мои?

Опять ропот.

— Да ты вот что: бог-то есть в тебе?

— Маменька! Бог во мне есть?

— Ан вот нету!

— Милая моя, мамочка! Поверь мне, есть! А что ежели что трынка, так чем же она не монета?

В это время в дверях показался постоялец, офицер, с взъерошенными волосами, в плисовом рваном халате.

— Ты! — обратился он к старьевщику, — купишь?

— Покажьте-с!

— Что тебе, нюхать, что ли? Видишь, сабля!..

— Придется, и нюхаем… Только он, оружий этот, дешев.

— Как??.

— Ничего он для нас не стоит…

— Мерррзавец!

Постоялец исчезает.

— А то вот не купишь ли? — говорит старуха, вылезая из кухни.

— Какой товар?

— Пуговицы костяные…

— Много ль?

— Пара всего… Теперь таких пуговиц нету…

— Ну, стало быть, и пущай они дружка с дружкой… парочкою, стало быть, миленочка с миленочком!

— А гривну если?

— Гривну-у? гривну-то я за тебя, старушка, дам ли?.. И то ежели на распорку, коли дело будет. Вот как, балетная моя плясунья, по-нашему разговаривают-то с вами!

— Покупаешь? — произносит снова явившийся офицер.

— Никак нет, ваше сиятельство!

— Ну, подлец после этого.

— Должно быть, так!

— Сердит барин-от, — прибавляет старьевщик, прислушиваясь, как за Волшебновым хлопает одна дверь, другая и потом падает на пол кинжал.

Прапорщик свиреп: он быстро ходит взад и вперед; но немного погодя снова принимается рыться в тощем чемодане с тою же целью — продать что-нибудь старьевщику. Попадался ли ему старый эполет, сломанная шпора, покрасневшая пуговица с цифрами, — он все валил в кучу и назначал, по собственному мнению, самые умеренные цены, хотя в итоге образовывалась такая кругленькая сумма, которою прапорщик предполагал распорядиться самым милым образом.

— Сколько за все? — восклицает он через минуту.

— Да что, ваше благородие, я скажу так, что для нашего брата вся это теперича ваша премудрость — ровно плюнуть да растереть.

— Вон отсюда! — завопил прапорщик, швырнув на пол весь свой товар, и исчез уж "навсегда".

В то время как в разочарованную душу прапорщика врывались терзающие мысли о том, отчего судьба не дала ему более широкой дороги, где бы он, не печалясь, как теперь, о трехдневном отсутствии водки, мог бы безмятежно покоиться под титулом штабс-капитана, разъезжать на рысаках, звонко покрикивать "пошел", обладать первой в Москве камелией, совершая все это на вдовьи капиталы купчихи Рыдаевой, — в эти плачевные минуты прапорщичьего негодования на судьбу, лишившую его всех только что изображенных благ, старьевщик с присказками и прибаутками валил в мешок все достояние мещанки Слезовой, вместе с старьем навеки погребая в этом же мешке и все ее воспоминания, все прошлые скорби.