Глеб Успенский: Очерки и рассказы (1862-1866 гг.)

Семен Матвеич оживился, он шел бодро, поднимая голову и легко работая ногами.

— Экая прелесть! — говорил он, вдыхая полной грудью утренний воздух. — А? ведь это что такое? Благодать!..

Потом вдруг нагибался над черным лоскутом вспаханной земли, присматривался и говорил:

— Каково? Гречиха-то? Как поперла!.. У-у-у!.. Посмотрите-ка… От-тлично, то есть просто великолепно…

В стороне крикнул перепел. Семен Матвеич замолк, присел и, поднимая палец, тянул:

— Цссссс…

В то же время ползком пробирался в рожь, осторожно раскинул сетку по верхам колосьев, снял и положил около себя шапку и, стоя на коленях, слегка потрогивал дудку. Перепел шел на свидание.

— Вот болван-то! — шептал Семен Матвеич и вдруг замахал руками, крикнул и швырнул шапку на середину сетки.

Перепел, однако, перепорхнул в другую полосу и ушел.

— Ну, счастлив твой бог, — заключил Семен Матвеич, собирая сетку. И начались снова долгие, утомительные походы по полям.

Солнце между тем начало понемногу высовывать свой золотой край и скоро, каким-то продолговатым кругом, очертилось вполне. С порывистыми, на секунду совершенно прекращавшимися движениями поднималось оно по небу, дрожало, волновалось, и теплые, слишком теплые лучи его так приятно пригревали человека, что его невольно охватывала самая сладкая дремота.

Ноги вяло брели вперед, глаза смыкались, я все больше и больше отставал от товарища.

— Э-э, батюшка, — кричал Семен Матвеич, остановившись вдали. — Так-то?.. Стало быть, уж и домой?..

— Домой, — сказал я.

-

Легионы самых назойливых и надоедливых мух заставили меня открыть глаза. Семен Матвеич набивал у окна папиросу и говорил:

— Долгонько-с, долгонько… Пора. Не годится…

Скоро мы оба были на крыльце. Стоял жаркий летний полдень. Лытовка блистала теперь во всей своей красоте: по обеим сторонам шоссе тянулись постоялые дворы с красивыми крыльцами, наверху которых, под пересекавшимися краями крыши, были прибиты четырехугольные новые вывески, по синему фону золотыми буквами. Такими вывесками украшался почти каждый постоялый двор. Кроме того, в деревне было два-три грязных трактира для почтовых ямщиков и фабричных с ближних суконных заводов. Вывески у трактиров были тоже новые, но на них не было надписей вроде: "Венеция", "Неаполь", а красовались совершенно новые, отечественные слова: "Кружало покровское", "Друзья-приятели", "Пей-ко, сноха!", "Спасибо, батюшка" и т. д. Прямо против нас, на противуположной стороне дороги, возвышался длинный шест, к верхушке которого была привязана трубка и огромный пук розог, — то есть не курить.

Справа, на камнях, служивших ступенями крыльцу, сидел плотный дворник с красным лицом, маленьким клочком бороды, в одной рубахе, босиком и в теплом плисовом пожелтевшем картузе. Делать ему было ровно нечего; он глазел по сторонам, зевал, снимал картуз и тотчас же надевал снова, поправляя его кивком головы.

Мимо идет маленькая, трехлетняя девочка.

— Здластуйте, дяденька…

— Здрастуй, здрастуй, любезная, — говорит дворник. — Куда бежишь?

— Домой…

— Домо-ой? Н-да-а… За что ж это так домой-то?

— Нада…

— Да-да-да, — надобно… Вот так умница! Стало быть, требуется? Так!.. Ну, что же, башмаки-то сшили?

— Нет еще…

— Еще не сшили? Скажите на милость…

Девочка припала плечом к углу крыльца, смотрела в землю и, упершись пальцем в дерево, вертела им, словно штопором, и говорила:

— Еще не готова…

— Цсссс… Ах, разбойники! Да что же это они… А ты вот что, Дуняшь… Поди-кось сюда, поди… Ты вот как: пойдешь ты к Петру Петрову, скажи ему: Иван, мол, Иваныч приказывал хоррошие башмаки сшить…

— Сказу…

— Скажи, мол, приказывал, чтобы мне башмаки в лучшем виде… Ах вы, мол, разбойники этакие!.. Деньги брать ваше дело… Нешто так можно? Рази, мол, это годится?

— Сказу…

— Чтоб за первый сорт башмаки были… Мол, Иван Иваныч приказывал — строго… Чтобы живо… Так и скажи: Ах вы, анафемы! — и т. д.

Посреди улицы, то есть шоссе, двигалась целая толпа коротконогих, с низким брюхом и огромными головами, деревенских мальчишек, прижав ко рту кулаки с притиснутой внутри их травой, они оглашали воздух самыми пронзительными звуками. Дворник обратил внимание и на них.

— Эй ты, рыжий… Федька? Поди сюда!

Федька подбежал.

— Что это, ребята, дивлюсь я, попусту вы горланите? Наперегонки, что ли бы… или как-нибудь… А то что ж без толку-то?..

Ребята становились честь-честью в шеренгу; в качестве лошадей принимались ржать, толкать друг друга коленом в бок — то есть бить задом, и все запаслись длинными хворостинками, приготовляясь погонять лошадей, то есть себя.