Давид Маркиш - Белый круг

Дом, в подвале которого по недосмотру покойной хозяйки гнездился бродячий араб с ишаком, фасадом своим глядел на море, а северной стеной выходил в запущенный садик с одичавшим виноградом и плодоносной смоковницей. Посреди сада журчал когда-то фонтан, треньканье играющей воды услаждало слух торговца пряностями. От фонтана осталась лишь растрескавшаяся бетонная чаша в форме раковинной створки, а море, как и встарь, размашисто вышвыривало на песок почерневшие монетки и обломочки зеленого древнего стекла.

В парадном зале дома можно было разместить вертолет с развернутыми лопастями, и еще место бы осталось. Риткин мольберт на треноге, книжный шкаф с залистанными монографиями великих и малых художников, туша контрабаса, висящего на мясном крюке на стене, - все здесь казалось несоразмерно мелким, почти игрушечным. Да и люди под крышей этого роскошного мраморного ангара были как бы и некстати - вроде карликов в заводском цеху, на железном производстве. Два десятка "наших", сидевших на разномастных стульях и табуретках вокруг тяжелого устойчивого стола, не испытывали, однако, заметного беспокойства - они были привычны к этому дому, к тревожному ворчанию моря за его стрельчатыми окнами, прорезанными в стенах крепостной толщины и мощи.

- Выпьем за упокой души, - сказал Витя Савицкий, график. - Не чокаясь... - И, обводя взглядом сидящих, добавил взыскательно, почти сердито: - У всех налито?

Выпили, недвижно помолчали, глядя мимо рюмок, сквозь кедровую столешницу, сквозь мозаичный пол - вниз, в глубь земли, где лежала теперь Ритка.

Потом разом зашевелились, задвигались.

- Валера говорит, ты завтра в Москву? - потянулся к Стефу бородатый, с косичкой по лопатки Володя Гор, пейзажист. - Скучаешь?

- Дела... - уклончиво ответил Стеф. - Я слыхал, ты из Цфата съехал?

- Религиозные загрызли, - кивнул Володя. - В субботу продавать не дают, турист не идет... Куда мы катимся, честное слово!

- А жена как? - спросил Стеф.

- Жива пока... А какая там у меня была мастерская! И кабанятина всегда, ну всегда, по десять шекелей кило!

Стеф знал здесь почти всех, хотя бы в лицо. Вон Мира Грузберг сидит коленки расставила, как будто играет на виолончели, вон Сережка Лапидот из Иерусалима, плакатист, вывески теперь пишет. А это кто, седой? Марик, что ли, Карпов? Как сдал! А вон там вроде израильтянин - сидит, ничего не понимает.

- Это кто? - спросил Стеф у Валеры Бойма. - Ну в ковбойке, с носом?

- Ученик Риткин, - дал справку Валера. - Кибуцник. По-русски ни бельмеса не знает.

- А ты на иврите-то выучился? - спросил Стеф. - "Бельмес" как будет?

- Представляешь, ничего в голову не лезет, - беспечально признался Валера. - Что знал, все в Японии позабыл. Ну что ты будешь делать?! Хорошо, что теперь здесь все по-нашему говорят.

- А кибуцник? - съязвил Стеф.

- Выучится, - отмахнулся Валера, - куда денется... На поминки раньше тоже не ходил, сидел на полу, как какой-то араб.

- Меняется, что ли, все? - спросил Стеф.

- Не то слово! - обрадовался Валера. - Просто не поверишь! Еще наших подъедет тысяч триста-четыреста - другая страна будет, все так говорят.

Другая страна, глядя на радующегося Валеру Бойма, думал Стеф. Все говорят по-русски, все ходят на поминки, вместо того чтобы сидеть шиву. Государство Израиль - форпост западной цивилизации на Ближнем Востоке. Как будто не отсюда, не с Синайской горы она пошла, эта цивилизация.

- Жалко все же кибуцника, - сказал Стеф.

- А чего его жалеть? - пожал плечами Валера. - Привыкнет... Бери пельмени, они некошерные. Знаешь, где их делают? Здесь, в Яффе! Помнишь Гинзбурга - скульптор такой был, из Харькова? Так вот, представляешь, он открыл фабричку, набрал арабов и лепит себе пельмени. И, главное, пишет на коробке по-русски: "Сибирские пельмени Гинзбург. Яффа". Все берут.

Ну и ну, задумчиво жевал Стеф. Ну и ну. "Сибирские пельмени Гинзбург". Закладывают краеугольный камень Третьего храма - и лепят пельмени. Поют над христианской могилой "Эль мале рахамим". Умирают от пуль и бомб террористов - и плачут на концертах Аллы Пугачевой. Израильский народ. Первый год третьего тысячелетия. Родной сумасшедший дом. И как хорошо, что завтра на рассвете можно улететь отсюда к чертовой матери - в Москву, в Кзылград, на прокаженный остров.

Действительно, меняется страна, ничего не скажешь. Двадцать лет назад было лучше, двадцать пять - еще лучше. А где это видано, чтобы хоть что-нибудь в нашем мире менялось не к худшему? Может, на том и мир стоит, никак не рухнет: все хуже, и хуже, и хуже. У плохого дна нет, не расшибешься, а хорошее выглядывать, задрав голову, - так ведь и шея занемеет. Вот и стоим, зажав синицу в кулаке.