Давид Маркиш - Стать Лютовым

В кафе было прохладно, там пахло древними временами, свернувшимися клубочком где-то совсем рядом. Могла скрипнуть дверь и пропустить в полутемную кофейню крестоносца в железных сапогах со шпорами или виноградную Суламифь деревенский профиль, прекрасные овечьи глаза. Или Иуда Искариот мог сюда заглянуть, позванивая серебряниками в мешочке: гуляй, рванина, от рубля и выше!.. Блюмкину вспомнился Иуда Гросман, казавшийся себе князем Давидом Реувейни. Так получается, что это скорее он, Яка Блюмкин,- князь Реувейни. Жаль, нельзя будет рассказать Иуде об Иерусалиме, об этой кофейне в двух шагах от святая святых Храма. Стихи - это другое дело: можно написать об этом стихи, целый цикл, и озаглавить его "В двух шагах от Святая Святых".

Иуда Гросман - славный парень. И этот свинцовый катышек, который он привез из Парижа вместе с удостоверением: "Настоящий предмет является пулей к личному пистолету императора Наполеона Первого, в чем я и удостоверяю..." И подпись какого-то мэтра, и печать. Иуда, смешной! Он там натворил что-то - женщина - и встречался с кем-то без санкции. Настоящий писатель и поэтому любопытен, как сорока. Одного понять не в силах, не хватает у него сил: глядеть - этого мало для того, чтобы узнать. Хочешь узнать вкус яблока - стань червем и грызи это самое яблоко изнутри. Хочешь писать о крови - возьми наган, убей. О страхе испугайся до смерти, до оледенения поджилок! А он хочет смотреть сквозь свои очки и сочинять. Так не пойдет у него, долго, во всяком случае, не пойдет. Куда верней его, Якино, решение: не наблюдать, сидя на заборе и боясь оттуда свалиться, а все делать своими руками, все узнать, все прочувствовать, кожей, сердцем, и уже потом, к тридцатилетию, через год, как было задумано, поставить точку на этой беспокойной шпионской жизни и начать новую жизнь, мучительную: литературную. Купить письменный стол, тетрадь с золотым обрезом. Яков Блюмкин, литератор. Вот только вывести агентуру в Калькутту и Бомбей - и ставить точку.

Ни Магдалина, ни крестоносец со шпорами не появлялись, зато приплелся сонный, как осенняя муха, хозяин в феске, неся на подносике оббитую чашечку кофе и облитую медом пахлаву.

Надо ехать в Москву, разглядывая пахлаву, думал Блюмкин. Надо готовить людей для бомбейской резидентуры и держать их наготове. Надо изъять из коллекции Шнеерсона еще десяток раритетов, среди них парочку-тройку инкунабул, и доставить их сюда через Берлин и Константинополь. Ну почему так медленно, спустя рукава работают люди? Они что, думают - у них в запасе вечность? Чушь, чепуха! Миг у них в запасе, один растянутый миг, который называется "жизнь". И вот какую чертову прорву дел надо сделать за год, пока еще не стукнуло тридцать, а они, все эти идиоты, эта Двойка, и Прыгун, да и Старец, тоже за целый месяц в Москве не смогли вырвать ордер на изъятие шнеерсоновских книг из спецхрана!.. Можно, конечно, задержаться на полгодика после тридцати, но это уже будет не то, это нарушение плана, это стыд, стыдоба.

Вот кто бы тут, в Палестине, был хорош в книжном деле, так это Иуда Гросман: азартный, знающий. Но он себе никаких сроков не ставил, он уже пишет, а литература и разведка - это несовместимо, вместе не идет. Да и знаменитый он слишком для полевого разведчика, для нелегала: опознают раньше или позже. Так что не молиться тебе, Иуда, у Стены плача... Литература, по существу, враг разведки: литература сильней, она перевешивает, перетягивает, захватывает всего человека без остатка. Редкий человек справится с соблазном литературы. После Шамбалы, после Рериха, после той погибшей девочки так вмертвую тянуло сесть писать! Справился... А Иуда Гросман не справился бы.

В кофейню зашел какой-то попик в потертой ряске, присел к столику, обмахиваясь газетой. Блюмкин исподлобья внимательно осмотрел посетителя, потом поднялся и медленно вышел вон. Выйдя, заглянул гуляючи в ковровую лавку против кофейни и оттуда, из лавки, глядел: не выйдет ли попик за ним следом? Попик не показывался, и Блюмкин, с достоинством кивнув ковровщику-армянину, шагнул за порог в переулок.

По обе стороны людного переулка устроены были вплотную друг к другу небольшие узкие лавки без окон, уходящие тылом невесть куда: то ли в муравейник крепеньких древних жилищ, то ли в лениво минувшие тысячелетия. Были тут лавки медников и зеленщиков, сапожников, мясников, златокузнецов и старьевщиков, и менялы сидели в своих притемненных закутках, как мучные черви. То, что иному человеку показалось бы экзотикой, Блюмкину представлялось оперативным фоном, причем благоприятным: базар был идеальным местом для того, чтобы уйти от слежки, затеряться в толпе. Но не было слежки.