Давид Маркиш - Стать Лютовым

- Катя,- сказал Иуда Гросман, потянувшись к ней через столик.- Катя, запомни, ради Бога: женщина должна состоять из мяса, из костей и из дерьма, а не из кирпичей, завернутых в бархат.

- Ты опять о своей,- беспечально сказала Катя.- Жить вместе беспрерывно так это не в лед превратишься, а сразу в мороженого мамонта.

Иуда смеялся, откинув голову назад. Лоб его с ранними пролысинами посверкивал от пота, как от изморози. Ай да Катя! Ай да молодчина!

- Это тебе только сейчас так кажется,- сказал Иуда,- золотая ты моя и серебряная. Время уйдет, волосы твои поредеют, зубы выпадут, и сложиться ты сможешь не в красноармейскую звезду, а в маленький теплый кукиш. И будешь ты цепляться за какого-нибудь очкастенького толстого старичка, а он - за тебя. Точка.

- Ничего не точка! - огрызнулась Катя.- И знаешь, почему? Потому что я просто не доживу до такого состояния.

- Доживешь, доживешь,- понизив голос, с придыханием сказал Иуда, и в глазах его за круглыми стеклами, как из тихой воды, всплыла и обозначилась похоть.- Ты вон какая: живой мрамор, не скажешь точней.

Больничная палата была белым-бела: и потолок, и стены светились праздничной белизной. На белоснежном фоне фикус в углу, в кадке был к месту. Над высокой койкой, стоявшей головой к окну, склонились, как зимние рыбаки над лункой, двое в накрахмаленных белых халатах; из-под узкого подола одного из них выглядывали офицерские сапоги. Другой, в хирургической шапочке, то и дело переводил взгляд с лица умирающей на циферблат золотого, с откидной крышкой хронометра в старческой розовой ладошке.

За окном палаты порывами и вразнобой дул ветер и метались, как псы на цепи, тучные кроны деревьев леса, тесно обложившего правительственную кремлевскую больницу. Вечерело.

- Готово,- сказал старик в хирургической шапочке и захлопнул крышку хронометра.- Точность действия поразительная: секунда в секунду.

- Время занесите в формуляр,- указал офицер.- Ну и всё, что положено: имя-фамилия девичья - Мансурова Екатерина Александровна, возраст - тридцать два, что там еще?.. Я обожду.

Музыкальный шум в пивной не возрастал и не опадал, держался монолитно и наполнял комнату без зазоров. От одной песни с видимым удовольствием переходили к другой, от другой - к третьей. Голосом или звательным движением руки требовали пива, но никто не был пьян и не совершал неожиданных интересных поступков. Всё это начинало надоедать Иуде Гросману.

- Тебе скучно? - участливо спросила Катя.

- Ну, если б мы с ними пели...- протянул Иуда.- Может, пойдем побродим немного?

Они поднялись из-за стола и стали протискиваться к выходу. На них не обращали внимания. Кто-то в расшитой безрукавке, рыжий, с сильной шеей встал с лавки, когда они были за его спиной, и толкнул Иуду Гросмана. Иуда покачнулся, зацепился за что-то, очки слетели с его лица и упали на пол. Рыжий извинялся, дружелюбно шлепая Иуду по плечам красной лапой. Певцы прекратили свое музыкальное занятие и глядели сердобольно, некоторые поднялись и соболезнующе окружили потерпевшего. Катя наклонилась и среди ног толпящихся нащупала очки на полу. Одно стекло было раздавлено, другое треснуло.

- Бывает,- сказал Иуда, когда они вышли на улицу.- Милые люди... Ночью нам с тобой очки ни к чему, а с утра пойдем и купим.

- Тут есть недалеко один оптик,- сказала Катя.- Ты вдаль тоже видишь не очень хорошо? - И бережно, крепко взяла его под руку.

Как дивно взяла, как доверчиво! Разведочно скользнула лепной, великолепной своей ладошкой ему под локоть, просунула повыше и, словно уловив и почувствовав желание Иуды, решительно прижала к себе его руку. Стоило разбить дюжину очков, чтобы - вот так: скрещенные руки, Катя, берлинская улица. Как это дьявольски здорово: замирать от прикосновения, желать, получать и владеть - и, освобождаясь от теплой жизни в миг наивысшего счастья души, радостно понимать, что его, Иудина, свобода не знает слова "навсегда".

До гостиницы "Корона" рукой подать, и улицы светлые, как днем.

А наутро пропажа очков причинила неудобства: Иуда Гросман досадливо щурился, то приближая, то отводя от лица глянцевую карточку меню в гостиничном кафе.

- Дай, я прочту,- попросила Катя.- Сейчас позавтракаем и пойдем к оптику. Омлет будешь? С ветчиной? И сыр?

- И сыр,- сказал Иуда.- И к оптику.

- А кофе прямо сейчас или потом? - спросила Катя.

- А кофе - нет,- сказал Иуда.- Чай. Крепкий чай с пышкой. Я одесский еврей, а не берлинский немец. Ты приедешь ко мне в Париж?

- Ну да,- подумав, сказала Катя.- Я попробую. Если разрешат. На конец недели.