Дан Маркович - Монолог о пути

Я прочитал множество книг, но мало что помню, в памяти какие-то обрывки. Я плохо читал. Мне всегда хотелось кому-то показать, что я интересуюсь серьезными книгами, и потому я брал в библиотеке совсем скучное для меня чтиво и проглядывал, а не читал. Я всегда стремился к тому, что еще не мог понять, и пренебрегал тем, что было мне по силам. Эта черта сопровождает меня всю жизнь. Но те книги, которые по счастливой случайности мне соответствовали, я буквально впитал в себя. Обычно их подсовывала мне мать. Так я запомнил Робинзона Крузо.

Есть и другая причина, по которой я мало что сохранил в памяти из прочитанного: я постоянно "додумывал" книги, вторгался, участвовал в жизни героев, спасал их... и через некоторое время уже не знал, что же там было на самом деле написано, а что "накручено" мной вокруг сюжета.

Я обладал свойством быстро впитывать новое и перерабатывать так, что оно становилось неотличимым от "своего". Я тут же встраивал все, что узнал, в свою "систему взглядов". Этим я занимался не меньше времени, чем читал. Я пытался примирить противоречивые высказывания разных героев, чтобы из этой каши выработать единую точку зрения, для меня это было очень важно. Я любил афоризмы, особенно острые и резкие, например, принадлежащие Ницше; меня волновало не столько содержание, сколько сам дух его высказываний, иронический, мятежный и циничный. Идея сильной, но обязательно благородной личности, поддерживаемая матерью, всегда жила во мне. Я читал про Раскольникова и принимал его на "ура", безоговорочно. Я не был уверен, что смог бы укокошить старушку "ради идеи", но восхищался дерзостью героя, а его раскаяние воспринял как поражение. Героев Хемингуэя и Ремарка я не понимал - только пьют и рассуждают, и все равно восторгался.

Помню свои споры с С.П., как я доказывал ему, что друзья не нужны, потому что сильный человек со всем справляется сам. Верил ли я в это? Я помню, часто скучал, тосковал, хотел куда-то пойти - в гости, к одноклассникам, но, перебирая все возможности, оказывался ни с чем: с одними было скучно, к другим неприятно, а к девочкам в гости я не ходил, потому что отчаянно стеснялся.

Так сложилось, что у меня не было почти никаких детских увлечений - я не ездил на велосипеде, не занимался спортом, почти не гулял, стеснялся своей слабости, неумелости, невозможности участвовать в беготне, упражнениях... А потом уже и не хотел, предпочитал свои занятия - книги, прогулки. свой дневник, в котором не был искренен, потому что хотел писать красиво, много, и постоянно считал занятые текстом страницы - сколько в месяц, сколько в год... Видимо, тогда впервые проявилась моя страсть заполнять белые листы. И сейчас я с удовольствием смотрю, как растет стопка исписанной бумаги...

Вкусы матери в литературе я могу назвать добротными - она любила книги про умных, сильных и смелых людей, про то, как они борются и побеждают обстоятельства. Хорошо написанные книги, но без "изысков" и чисто литературных эффектов. В кругу знакомых она считалась знатоком литературы, очень умной и образованной. "Даже слишком..." - так говорили наши родственники, добрые малограмотные еврейские тетки, которые в сущности не знали ни русского, ни эстонского, ни своего родного языка, объяснялись на примитивном жаргоне и прекрасно понимали друг друга. Они работали продавщицами, очень ловко воровали и никогда не попадались. Это был узкий круг, всего несколько тысяч евреев среди миллиона эстонцев, тихо презирающих их за оглушительность, неряшливость, суетливость, богатство и многое другое. Я застал еще это - по узеньким горбатым улочкам, вымощенным круглыми камнями, шли эти тетки и кричали на своем ужасном ломаном языке.

11

Мое отношение к жизни, вернее, к тому, что я называю "реальность", или действительность /об этом позже/, из-за моего характера не могло быть простым - мир казался мне чужеродной средой. Я выходил в него, как на другую планету - с обязательностью, регулярностью, с интересом, со страхом - в каком-то "скафандре", или защитной оболочке. Глядя на мир из глазниц, как из окон, я чувствовал себя в относительной безопасности. Внутри себя я чувствовал центр, спокойное место, куда всегда можно вернуться.

Благодаря матери / хотя за это трудно благодарить, так же как и упрекать/ мое ощущение жизни, и так уж довольно сложное, смутное, невыразимое словами, приобрело явно драматический характер. Жизнь в нашем доме была тяжелой, напряженной, часто мучительной. Матери не раз угрожала больница на месяцы, оставить нас было не с кем. Я уж не говорю об отчаянной борьбе за выживание: мы получали крохотную пенсию за отца, мать годами работать не могла, немного помогали тетки, она вязала иногда знакомым довольно нелепые кофточки, и это были все наши доходы.