Иван Алексеев - Любовь к живым цветам

Напротив, у подножия памятника, на чугунной цепи сидела девушка: золотистые волосы, слинявшие до белизны джинсы в кожаных заплатках, на груди, подвешенный на шнурке, настоящий живой кактус в крохотном пластмассовом горшочке (все мы дети цветов); мы долго смотрели друг на друга, не отводя глаз. Она улыбнулась первой, и я кинул ей пачку "Стюардессы"; подцепив сигарету зубами, она наклонилась к соседу, рыжему цветочку, наряженному в перекрашенную в черный цвет офицерскую шинель с блестящими пуговицами (он играл что-то несусветное на детской, в три четверти, расстроенной скрипке) - и из-за сплошного занавеса ее волос выпорхнуло (тут же в клочья растерзанное ветром) облачко дыма; она снова мне улыбнулась и так же, по воздуху, над головами толпы, переправила пачку, но это ровным счетом ничего не значило: цветы просто растут, каждый сам по себе, даже если их высадить в клумбу.

Когда я понял, что тебя здесь нет? Когда наблюдал за слегка сдвинутой герлой со смешной, ступеньками обстриженной челкой над пухлым детским лицом, сосредоточенно выдувавшей в толпу мыльные пузыри? Или когда заметил, что ветер стих, а небо сделалось зеленым, и по нему пролегли длинные узкие облака, похожие на острова в море? Или тому виной бесконечный, рвущий нервы хендриксовский запил? - его, отматывая ленту назад, снова и снова повторял уплывший на колесах мен с узким рябым лицом, одетый в длинную безрукавку, скроенную из картофельного мешка и расшитую цветными пацификами: вот что я тебе скажу, парень, раз за разом повторяла сумасшедшая гитара Хендрикса, белый ты или черный, не все ли равно, ты Адам, однажды изгнанный из рая, но ты вернешься туда, если пройдешь через этот огромный город; не слушай, парень, ничьих советов, забей покрепче кляп в паскудные глотки сирен, а на распутьях полагайся только на свое сердце и помни, что стоит опоздать всего на одну секунду или сделать каких-нибудь три лишних шага, ты, парень, потеряешь все: случай, подготовленный судьбой, лопнет, как мыльный пузырь, выпущенный этой сопливой герлой; и если я сказал тебе неправду, парень, - мне наплевать, белый ты или черный, - клянусь, я разобью свою гитару об асфальт!

У Никитских ворот я съел, обливаясь соком, плод манго, а косточку, похожую на глаз с ресницами, выбросил в урну.

Теперь я знал о тебе все: я знал про поджатые губы, красные сухие глаза и отекшие от ожидания у окна варикозные ноги матери, когда ты возвращалась во втором часу ночи домой, и про внезапный ожог пощечины на располосованной уличным фонарем кухне; я знал про духоту ночей и неутоленную муку тела, будившую фантазии, о которых некому рассказать, и про сокровенные минуты стыда и радости, и про мгновенный жар, бросавшийся в лицо при воспоминании о давешнем сне, когда крошащийся в рукав мелок учителя глухо постукивал по исцарапанному глянцу школьной доски; я знал, как завуч с бульдожьим лицом и мелкой завивкой, сквозь которую просвечивала розовая младенческая кожа, требовала удлинить радикально подрезанное коричневое школьное платье и запрещала появляться в школе в джинсах, и как тебя выставляли с уроков обществоведения, заставляя смыть накрашенные, как у Моники Витти (помнишь фильм "Не промахнись, Асунта!"?) глаза, и как, выйдя в пустынный школьный коридор, где тоскливо начинало тянуть под ложечкой от хлористой вони туалетов и развешанных по стенам стендов с жирными диаграммами, ты уже не возвращалась в класс, а, стряхнув с себя окраину одним изящно-брезгливым движением плеч, ехала оттянуться в Центр, потому что Центр - это праздник воров, наркоманов, педерастов, проституток, бывших знаменитостей, хиппи и таких, как ты и я, неприкаянных, выдумавших свою любовь из ненависти и одиночества.

Калининский кто-то обозвал вставной челюстью, а на языке тусовки он был Калинкой. Мне нравился ветреный простор мощенных плиткой тротуаров; мне нравилось разглядывать витрины без всякой мысли что-то купить - муляжи колбас и сыров, подвешенные на нитках башмаки и плоские, будто раскатанные катком, брюки, восторженные манекены были лишь причудливой фантазией, принадлежавшей всем и никому; мне нравилось, задрав голову, сидеть на бетонном бортике тротуара - если долго смотреть на высотки, становилось заметным, как они покачиваются от ветра, как скользит и дышит в их стеклах отраженное небо. Но надо было спешить, ведь ты была совсем рядом, а табличка "МЕСТ НЕТ" могла стать непреодолимой преградой для Адама с московской окраины.

Я не имел права на ошибку - как тот пресловутый сапер. Ты могла быть только здесь, в этом полутемном зале, где смесь запахов дыма сигарет, жареного мяса и вина, сдобренная потом танцующих, создавала особую, ни на что не похожую атмосферу порока и похоти, где юные, в прыщиках, мутноглазые, уплывшие в наркотическое далеко лица хиппи соседствовали с побитыми годами и алкоголем лицами торгашей и стукачей, где давно забытые знаменитости пропивали худосочную ренту былой славы с мальчиками с подведенными глазами, где в кабинке туалета - были б деньги - можно было получить порцию скоротечной любви, купить папиросу с гашишем или розовую промокашку с ЛСД, где нож в кармане был уместней авторучки, где бацилла триппера становилась причиной санитарных дней, - где было все, что отвергала окраина. Теперь там казино: рулетка, кости, блэк-джек, девушки-крупье в пионерской форме - светлый верх, темный низ - меняют фишки на доллары, а тогда за рубль девяносто можно было взять коньячный "Огни Москвы" или за два тридцать шесть "Шампань-Коблер" и целый вечер, медленно потягивая через соломинку, молчать, уставясь в одну точку. Ты, конечно, сразу поняла, речь - о "Метелице". Впрочем, я думаю, ты тоже называла ее "Метлой".