Семен Юшкевич - Рассказы

— Левка должен бежать, — серьезно сказал Мендель, — и всем нам нужно бежать.

— Должен, должен, — передразнила Голда, — отчего же ты его не заставишь. Перетащи-ка его через границу? Видели вы, Азик. Любовь к жене, к детям, к стране и черт знает еще к чему.

— Я, положим, тоже люблю мой город, — осторожно сказал Азик.

— Вот видите, — обрадовался Левка Гем и поднялся. — Есть такие люди! Как раз кстати есть. Я не спорю, — нет, нет, — но почему-то есть и такие люди. Я таки не хочу на войну…

— Раскрыл уже рот, — рассердилась Голда. — Твое дело слушаться. Меня слушаться, их слушаться. Что, что, а на войну ты не должен пойти.

— Я тоже это говорю, — согласился Гем, — конечно, не должен…

— Говоришь, — передразнила старуха. — К чему же эти слова: я люблю страну. А я так никого не люблю. Вот вся правда. Слышали? Любовь к жене, к детям? Я не говорю: нет, но уезжай. Отчего же ты не уезжаешь?

— Отчего, отчего? Как раз кстати… Кто это может сказать? Вы кричите, и я уже ничего не понимаю.

— И не надо, не надо. Слышишь, что в городе делается, — уезжай!

— Ну, а Песька, а дети? Почему, Азик, начали воевать? Совсем не знаю, почему начали воевать и что мне делать? И как раз кстати голова ничего не придумывает. Нехорошо в моей голове. А уехать нужно, таки нужно.

Он нерешительно осмотрел всех и опять сел, положив заснувшего Нахмале возле Песьки.

— Он должен уехать, — серьезно сказал Фавл.

— Ну вот, ну вот, — беспомощно выговорил Гем, снова поднимаясь.

— Если он не хочет уехать в Америку, — продолжал Фавл, — дайте ему поднять десять пудов… Не поможет, дайте пятнадцать пудов. Или пусть отрубит себе два пальца…

Левка Гем стоял неподвижно и, совершенно сбитый с толку, говорил Азику:

— Что еще можно выдумать? Десять пудов, Америка, отрубить пальцы! И хочется сойти с ума! Понимаете, Азик? Нет, вы не понимаете. Война? Война!

— Вот где правда, — с живостью выговорил Азик, как будто ждал этого вопроса. — Война! Но ведь это такое, что не укладывается в голове, не укладывается!

Все замолчали, испуганные его тоном, и с беспокойством обернулись к нему. Дрожали они и моргали глазами. Они были простые, несложные люди, с тихими, скорбными интересами, тоже простыми и несложными, несмотря на нараставшую из года в год тяготу. Все у них было размерено, определено, никакого усилия мозга, кроме надрыва чувств, не требовала текущая жизнь, текущие события, лавочка или ремесло, покупатели или работа, дети, смерть, голод, — о чем нужно было размышлять, что изобретать? Подобно дикарям, они ничего не знали о другом мире, об иных интересах людей, человечества, и когда к ним доходило что-нибудь из общей жизни, они, подобно дикарям же, пугались и все ждали, что их задушат, замучат. Теперь надо было отвечать! Они могли быть добрыми или злыми, нищими или с достатком, сознавать свою связь с людьми или не сознавать, но каждый должен был дать ответ… Война била по головам, гвоздила мозг, тревожила, надо было приспособить ее к своей жизни, разменять ее на мелочи, чтобы она стала простая, понятная. Она ворвалась в жизнь внезапно, — непременно надо было определить ей место, чтобы упала с головы страшная, необыкновенная и незнакомая тяжесть…

— Война, — повторил Азик с недоумением, и все почувствовали это недоумение в своем сердце. — Там проливаются реки людской крови, мы потеряем наших братьев, наших детей, нам вернут калек! За что? Мы хотим понять… я хочу понять и не понимаю. Я не могу умом обнять. Может быть, так и надо…

— Что вы сказали? — с криком перебила его Голда.

— Подождите… Может быть, не нужно. Я хочу понять. Если бы меня спросили, а я имел власть решить, какой ответ я бы дал? Воевать или не воевать?.. И я не знаю, клянусь, не знаю. Ведь и я запасный! Я бы только сказал: несчастье! Мне жаль людей, мне жаль себя, но ведь это только значит, что мне жаль людей, а не то, что нужно или не нужно воевать.

— Мне жаль евреев, — печально сказал старик.

— А я всех жалею, — возразил Азик, — но это другое… Должна же быть высокая мысль, если люди убивают друг друга! Но какая? Народ разоряется и наш, и их… Зачем, для чего? И ужели никто об этом не знает, ужели никому не больно за то, что происходить и здесь и там. А война ведь только разгорается…

— Войны не должно быть! — запротестовала Песька, приподнимаясь. — Если кровь, что оправдает ее? Если насилие, что оправдает его?

— И я так же думаю, — выговорил Левка Гем, блеснув глазами. — Но кто нас послушает?

Становилось отчего-то страшно. Никто ясно не вникал в эти мысли, но в них, туманных, чувствовался удар простой, разлинованной, несложной жизни… Разговор принял другое направление. И никто больше не говорил о Левке Геме, о беглецах, о мобилизации. И даже старуха Голда не протестовала, не приставала. Ее мозг работал…