Юрий Медведько - Исповедь добровольного импотента

Курносый нос с россыпью веснушек егозил и морщился.

Чуть заметный животик подрагивал от скрываемого смешка.

Небрежно расставленые ноги, коленки со следами ссадин и крохотные ступни с налипшим песком.

Вот так она выглядела - вся как притаившаяся мина, тронь - и разнесет в клочья.

- Ну, чего уставился, стриженый? Из тюрьмы вышел, что ли? - спросила она, щурясь на солнце.

- Ага, - открыл я рот, - из армии.

- А здесь что делаешь?

- Так, покупаться, отдохнуть...

- Один, что ли?

- Один.

Она прошла мимо, по самому краю обрыва.

- А меня из пионерлагеря уволили, - сказала она и села на край, свесив ноги в бездну.

Я приблизился.

- За что? - спросил и опустился на сухую траву.

- Главную пионервожатую жабой назвала. Начальник лагеря говорит, извинись и работай дальше, а я отказалась. Меня и выперли, - она вытянула из-за уха папироску.

- А зачем назвала?

- Потому что она жаба.

Огонек спички лизнул носик папироски, обветренные губки отпустили мундштук, шумным вздохом она загнала дым глубоко в легкие, закрыла глаза и запрокинула голову. Я учуял терпкий запах ганьжи.

Выдохнула и протянула папироску мне:

- Потянешь?

Я сделал все, как и она. Вдруг нижнюю часть моих ног охватило беспокойство. Я лег на живот и стал болтать ступнями. Мы смотрели вниз, там копошились на берегу тела - тощие, жирные, красивые и уродливые, молодые, древние, бледные, красные и коричневые. Веселое зрелище. Мы хохотали до икоты. Она встала на четвереньки и поползла, я последовал за ней, почти уткнувший макушкой ей в задницу. Ветер раздувал подол ее платья, как паруса. К ягодицам прилипли сухие травинки. Из под трусиков выбивались черные волоски. Мы ползли и ползли.

- Какая радость, что я тебя встретил, - промямлил я, бодая ее сзади.

- Какая? - спросила она, раздвигая ноги и пропуская мою голову под себя.

- Неожиданная, - оветил я, проезжая ушами по внутренней части ее горячих ляжек.

Она расхохоталась, повалилась на спину, и я пополз дальше уже по ее содрогающемуся животу. Легкая и светящаяся немощность заполняла меня, и я струился весь и растекался.

- А ожиданная радость бывает? - почувствовал я ее шепот оплывающими перепонками.

- О, это уже счастье, - только и смог подумать я в ответ.

Нежность.

Из глубины моих грез пустила она стрелу-росток, на котором суждено было распуститься бутону коварному, дикой красоты с неуловимым запахом безумия.

- Ты пробовал это? - заговорила она вновь только ночью и положила мне на губы прохладный и мягкий маковый лепесток.

Мы лежали в маленьком фанерном домике в ворохе душистой травы. Сквозь пластиковую крышу просачивался размытый лунный свет. Она поднялась и заглянула в меня.

- Нет, - шевельнул я губами, и лепесток вздыбился. Она слизнула его и проготила.

- Я попробовала однажды и почувствовала, что превратилась... - она застонала и провалилась в глубину нашего душистого матраца.

Ее нагота изнывала, потягиваясь и выворачиваясь.

- ...В огромное влагалище с клитером, как щупальцы у осьминога, щупальцы, которые извиваются, хватают добычу и затягивают в бездонную дыру, - выговаривала она свое видение, как заклинание.

И вдруг я понял, что сам лечу в бездну. Перед моим взором замелькали вереницы мыслей, пролетающих мимо моего мозга, я даже не успевал улавливать их смысл - я уже несся со скоростью света, затягиваемый вселенской массой Совершенного Восторга.

Дни и ночи, воздух и вода, леса и поля, их звуки и запахи - все сконцентрировалось в капельках густого молочка на бритвенных срезах маковых стебельков. Вся сила земли и вся ее грязь вскипала на дне эмалированной кружки. Металлический поршень вгонял в наши вены милликубометры таинственной вселенной, которая миллиардами крохотных озарений разгерметизировала наше унылое сознание. И наши переродившиеся тела с радостным изумлением тянулись друг к другу и переплетались изодранными венами, проникали друг в друга, выворачивались наружу, растекались и стекались в одно месиво, из которого вырывались восторженные крики обезумевших беглецов - путников к престолу Совершенного Восторга. Но успевали лишь промелькнуть по небосклону падшими звездами и, померкнув, оседали на пожухшую траву болезненными стонами. И все повторялось.

- Я больше не буду, - сказала она и, схватившись за живот, покатилась по полу в безобразных корчах.

Я старался поддерживать огонь под спасительной кружкой.

Сквозь швы на ветхих стенах нашей фанерной норы тянуло пронзительным холодом. Я вытряхнул из спичечного коробка себе на лодонь многослойный кусок марли, пропитанный маковым соком и прожаренный на солнце. Черный кирпичик источал резкий запах. Из меня горлом хлынула пена. Я выталкивал ее наружу языком, пытаясь удежать срывающуюся с шеи голову. Спасительный костерок разгорелся, и по хибаре заплясали лохматые тени.