Сергей Диковский: Арифметика

Прежде чем выдать Рябченко двустволку и четыре патрона с волчьей дробью, правленцы колхоза жестоко поспорили.

С одной стороны, кажется, лучше сторожа не найти. Хоть к самому Госбанку ставь старика. Батрак... Крючник Самарского затона. Старожил. Верно, нажил к шестому десятку грыжу, но вытаскивать риковский "фордишко" из грязи все же звали Рябченко. Впрочем, старик - слов нет.

С другой стороны - полукалека. На левой руке вместо пятка один палец остался. И тот в полевых работах ни к чему - мизинец паршивенький... Шутка ли, два амбара с зерном. На днях выезжать в поле. А у сторожа вместо руки - одна култышка.

Спорили до сухоты в глотках, пока председатель не вызвал самого кандидата в сторожа. Огромный, как звонница, Рябченко тотчас явился, счищая с рубахи рыжий конский волос. Между делом собирал старик по конюшням вычес на экспорт, - к осени обещали ему отрез на штаны.

Все уставились на рябченковскую култышку с бобылем-мизинцем, а председатель сразу спросил:

- Тут народ хочет констатировать. Инвалид ты или еще не вполне, и по какой причине пальцев нет.

Рябченко покосился на култышку.

- Это - Федор Игнатьича... то есть Федьки Полосухина дело... Арифметике меня обучал.

- Арифметике?

- Ей самой, - равнодушно ответил Рябченко. - Кто из старожилов, тому это известно. Однако могу объяснить.

Он потеснил сидевших вдоль стенки и, глядя на катанки, рассказал забытую в 1933 году историю полосухинской арифметики.

- Чтобы не соврать, в тысяча девятьсот четырнадцатом году решил я уйти, наконец, от Полосухина. Объявил хозяину о желании, а Федор Игнатьевич возьми да упрись! "Добатрачивай у меня до Покрова, тогда получишь два мешка пшеницы и головки яловочные... Нет - от ворот поворот". Так и не дал. Вот тут и вышла арифметика.

По молодости, второпях решил я свое же заработанное у Полосухина скрасть... Мешок унес, а на втором попался. Навалились на меня втроем, то есть сам Полосухин, сын Григорий и мельник, полосухинский зять.

Навалились, связали. А сам Федор Игнатьевич волосы мне закрутил и спрашивает: "Ну, дружок, арифметику знаешь?" - "Нет, - отвечаю, - не знаю, Федор Игнатьевич". - "А это, дружок, дело не трудное... Я тебя научу, до старости не забудешь".

Говорит, а сам волокет меня к чурбашку - два года я на нем хворост рубил, - а сыну приказывает (парнишка был рябенький, картавый, лет семнадцати): "Принеси, Гриша, топор, смотри, как воров учить надо".

Я догадываюсь, в чем дело, и начинаю во весь голос просить: "Федор Игнатьевич, прости, не заставь в калеках ходить". Только пролетают слова мои мимо. Кричи не кричи - хутор на отлете.

"Разве я зверь, - отвечает, - не тело, душу жалею... Сколько украл? Два мешка, дважды два - четыре... А пятый палец тебе на развод оставлю, сукин ты сын".

Так и сделал. Я по молодости плачу - и руку и хлеб жалко!.. Потом... подержали мне руку в снегу и открыли ворота... Два мешка - четыре пальца, вот и вся арифметика.

Тут Рябченко зацепил култышкой газету и стал тихонько сыпать махорку.

- Был, конечно, суд, - сказал он после долгой паузы. - Это, выходит, перед самой войной... Федор Игнатьевич клялся, доказал, будто я сам пальцы себе отрубил, чтобы в окопах вшей не кормить.

- Ну, а все-таки вы себя инвалидом чувствуете? - спросил полевод.

Рябченко засопел и сделал вид, что не слышит. Тогда, чтобы прекратить всякие споры, сторожа решили испытать. Председатель сельсовета повесил во дворе на колышек старый картуз, а Рябченко вручили двустволку.

Он неловко подпер ложе нелепой култышкой, примостил приклад под бороду и прицелился. Левый глаз его стал суровым и круглым, полоска шеи между кожухом и треухом набрякла темной кровью. Так, натужась, он стоял до тех пор, пока ствол начал делать восьмерки и слеза смягчила напряженный до рези, пристальный глаз.

- Бей! - закричали нетерпеливые.

Рябченко опустил ружье и костяшками пальцев вытер глаза.

Огонь гулко рванулся из обоих стволов. Картузик подлетел и плюхнулся в лужу.

- Я же констатировал, палец ни при чем. Он семерых убьет. Как мальчик.

Так Рябченко стал сторожем двух амбаров пшеницы, бочки с водой, насоса и пеногона "Вулкан".

Стремительно приближался апрель. Весна мчалась галопом, ломая лед, разбрасывая грязь и лужи. Распутица отрезала колхоз от района. Кони, перевозившие фураж, дымились, как только что окаченные горячей водой. Теплые черные лысины вылезли из-под снега, и бригадиры, увязая по колени в грязи, ходили щупать руками, готова ли почва для сверхраннего сева.