Виктор Нель: Поэт Мема

Виктор Нель

Поэт Мема

Что-то есть в долгих трясучих вечерах вокруг откидного столика купе. Когда уже пробежали назад взлетными полосами флуоресцентные фонари проспектов, отмелькали глухие окна складов и бараки овощебаз. Когда остались позади последние проблески фар сиротливо крадущихся автомашин, и поезд нырнул в глухую тьму междугородья, населенную только редкими всплесками желтоватых фонариков полустанков. И короткими гулкими очередями мостов, выныривающих ниоткуда чтобы пробежать по окнам торопливыми зигзагами ферм и испариться во мгле.

Проводник разнес высокие тонкие стаканы, позвякивающие в великоватых витых подстаканниках с облезшей позолотой. Настал торжественный момент чайного священнодействия. Спешить здесь некуда, ничего другого не предвидится на несколько тягучих часов. Только добавки того же самого, коричневатого от излишка соды, ритуального напитка, пахнущего веником и каменным углем. Очень интересно смотреть, как люди добираются до сахара, упрятанного по два куска в маленькие хрусткие обертки с надписью "Ленгоссахарпром" поверх стремительного изображения тепловоза далекого светлого будущего. Художник, видимо увлекшись высокими скоростями, визуализировал процесс разрезания воздуха при помощи жирных геодезических линий, упруго обтекающих гладкое мощное тело тепловоза, не имеющее ничего общего с реальностью. У лобастого, угловатого рабочего конька, запряженного в мой состав, не было с этим ракетопоездом ни одной общей хромосомы.

Одни нетерпеливо рвут обертку в клочки, стараясь добраться поскорее до сладкой сердцевины и кинуть ее в стакан, норовя при этом раздолбать сахарные кубики ложкой. Как будто им сходить через минуту, и этот стакан они обязаны выпить строго к такому-то часу, такой-то минуте, такой-то секунде.

Другие открывают сахарный параллелепипед как спичечный коробок, аккуратно вытаскивают белые кирпичики и закрывают упругую коробочку обратно, так что никогда не догадаешься, что сахара там больше нет.

Третьи разворачивают слои упаковки как фантик дорогой конфеты.

У меня всегда были нелады с экспериментальной статистикой, я никогда не мог провести ясных аналогий между ритуальными подробностями вскрытия сахара и тем, какие истории можно было услышать чуть позже, если настроиться на прием.

Самому мне доставляет сладострастное удовольствие разломать упаковку пополам о край стола. Чтобы услышать треск лопающегося пергамента, смешивающийся с хрустом обкрашивающихся краев прессованного рафинада.

Этот человек сделал нечто, приковавшее мое внимание. Он кинул пачку сахара в стакан, не открывая. Вошел он где-то около Гатчины, не снимая шапки, сел на нижнюю полку с краю и затих.

Я не люблю дорогие закрытые купе. Может я клаустрофоб, а может просто течение жизни по коридору вагона интереснее запакованности в консервную банку в компании еще трех сардин. Вот и в этот раз я выбрал плацкарт с коричневой облупленной краской и оживленным уличным движением вдоль его единственного проспекта. И ошибся. Я имею в виду оживленность. Вагон оказался почти пуст, в купе я сидел один. Только поэтому я попытался рассмотреть случайного попутчика повнимательней.

Вида он был никакого. Молодой, не старше двадцати, лицо или свежевыбритое, или просто безбородое, есть такие счастливцы. Сам я вынужден выскабливать свой фасад дважды в день, если, конечно, не в командировке в каком-нибудь медвежьем углу. Одет он был в стандартный для времени и места однобортный кожух из фальшивого коня. Пошито их было в то время великое множество, простых или с воротниками из фальшивого же морского котика, и назывались они в прейскурантах "полупальто мужское зимнее меховое". Полупальто моего попутчика было простое, немного великоватое, застегнутое доверху наглухо, несмотря на тепло в вагоне. Больше, пожалуй, и описывать нечего. Разве что ботинки его были грязнее обычного. Не могу сказать, что мои были стерильны, просто его обувь была покрыта серой, начинающей обсыхать глиной почти по шнурки.

Он как сел, так и сидел, не шевелясь, молча глядя перед собой, и не отозвавшись на мое "добрый вечер". У меня есть дурацкая привычка давать имена посторонним людям, задерживающимся в поле моего зрения достаточно долго. Просто чтобы легче было о них размышлять. Поразмыслив с минуту, я нарек его Неуловимый Джо. В честь того ковбоя, которого поймать не могут, потому что никто не ловит. Что-то выдавало в нем беглеца.