Федор Крюков: Шквал

— Как неизвестно? — крикнул громкий и резкий голос, и сейчас же его обогнали еще несколько вызывающе-дерзких голосов:

— А по чьему же доносу?..

И снова хлестнул общий крик, и ничего нельзя было разобрать в угрожающем и уличающем гвалте, в напряженных голосах, старавшихся пересилить друг друга, то дробившихся в мелкие осколки, то разом сплетавшихся в странно-уродливый клубок. Неистовые, беспощадно-грубые, сжатые стенами и потому дико-оглушительные, сыпались они на голову, как куча щебня, и захватывали дыхание.

Опять студент снял тужурку и замахал.

— Господа! Позвольте же!.. Гос-по-да!..

— Я не могу… Я задыхаюсь, — сказал генерал страдальческим голосом, обращаясь к Непорожневу и к студенту, — здесь дышать нечем.

Студент поднялся на табурет и продолжал махать тужуркой. Но долго еще видно было, как тряслись озлобленно головы, разевались рты, бороды и усы прыгали в бессмысленно-озлобленном водопаде звуков.

— Господа! дайте воздуху его п-ству! — закричал студент, когда шум упал.

И ответили грубые голоса:

— Ничего! не задохнется!..

— Ваше п-ство! позвольте выяснить этот вопрос: на основании каких данных арестованы совершенно невинные люди? Производилось дознание о составителях наказа. Но мы все — составители, и все мы подписали…

— Арестовывай всех!.. Бери!.. На!..

Вспыхнули крики и снова выжидательно остановились.

— Позвольте, господа! Позвольте одному!.. Ваше п-ство, разрешите нам этот вопрос: почему именно такое исключительное внимание Лапину и Диалектову?

Генерал приложил руку к груди и голосом, которому он сам удивился, точно это был не его голос, — слабым, обрывающимся голосом подсудимого сказал:

— Господа! Повторяю: мне ничего не известно. Получил предписание — обязан выполнить…

И сейчас же этот голос мгновенно потопили враждебно-подозрительные и ожесточенные возгласы:

— А-а, не зна-а-ешь! ишь ты!.. Нет, ты зна-а-ешь!..

— Чем они виновны?

— Почему именно под ними подозрение? Мы все подписали и все будем отвечать!..

— Зачем людей зря марать? С себя самого… счищаешь да других мажешь?.. Ага-а!..

— Господа! — с горечью воскликнул генерал, еще не теряя надежды добиться спокойного и рассудительного объяснения. — Даю честное слово, что готов за них хоть сейчас ходатайствовать, но… при чем же тут я?

— При че-ем?.. А по какой причине именно они? Покажи предписание! Там должно быть обозначено, за что и почему?

— Вы сами, господа, знаете: я был за границей, и могу ли я знать?..

Какой-то старикашка с скудной бороденкой, похожей на ощипанные перья, в синем халате, тощий и злой, исступленным дребезжащим голосом закричал:

— Бумагу давай! Сейчас на стол бумагу клади!..

И крутил головой, как голодная дворняга, поймавшая курицу. И опять водоворот криков заплясал, закружился, потопил все звуки и бил молотками в виски, в мозг, в сердце.

Когда стихли крики, студент перевел их на человеческий язык:

— Ваше п-ство! Общество желает видеть предписание. В нем, вероятно, должны быть указаны мотивы ареста…

— Дава-ай!.. На стол бумагу!.. — заорало несколько голосов, теперь уже, как показалось генералу, удивительно знакомых, потому что именно они всегда начинали и открывали тот дикий концерт, который сыпался лавиной на его голову.

— Господа! господа! полегче! не все разом!..

— Предписания у меня здесь нет, — отвечал генерал снова упавшим, безнадежным голосом. — Обратитесь к моему помощнику, — это в его заведовании. Можете уполномочить, кого найдете нужным, — я распоряжусь, чтобы им показали предписание. Убедитесь, господа, лишь в том, что предписание есть предписание, и больше ничего… Я даже сам готов поехать с ними…

— Не-ет, вы останетесь!..

— Посылай за помощником! Кузнецова сюда!..

— Вы с нами, ваше п-ство!.. Никого не выпустим, пока не дознаем!..

— Кузнецова потребовать!..

— Будь тут! Все равно не выпустим!..

— Идите за помощником…

— Господа, да не могу же я… — взволнованным голосом воскликнул генерал, со всею ясностью понявши, что он в плену. — Вы сами понимаете… надо же мне наконец для ветра сходить..

Грубые голоса загоготали. Майдан откровенно-весело загудел, закашлял, закричал в ответ:

— Ни-че-го-о!.. Хоть и здесь!..

— Не стесняйся, ваше п-ство!..

Генерал в изнеможении опустился на стул и не выдержал, заплакал. Никогда в жизни он не испытывал такого унижения и обиды. Чувствовать себя совершенно во власти этих бессмысленно озлобившихся людей, стать посмешищем тех, которых он привык видеть перед собой испуганно-почтительными, чуть не пресмыкавшимися в холопском безмолвии, бесславно уронить авторитет положения, по нелепой случайности попасть в нелепую, непредвиденную и безвыходную ловушку, — что может быть горше и несправедливее?.. Нечего было и думать вызвать воинскую команду. Кого послать? Как дать знать? Тут все против него, ни одного человека нет за него. Ни одного!.. Непорожнев? Он и пошел бы, едва ли ослушался бы, да разве его выпустят?.. Авдюшкин? Где он, Авдюшкин? Нет его. Да и воинская команда — подчинится ли, пойдет ли на своих? А если не пойдет? Тогда эта толпа прикончит его, растерзает, затопчет ногами… Но… он предпочел бы даже такой бессмысленный конец теперешнему невыносимому состоянию.