Федор Крюков - Товарищи

— А бабы, вашескобродие, — возразил Терентий не без горячности: — бабы тоже деньгу любят… За деньги они душу отдать готовы…

Товарищ прокурора вдруг остановился и изумленно выпучил глаза, точно внезапно поражен был этим открытием.

— Это — верно, — сказал он упавшим голосом, после значительной паузы.

— Это верно, — грустно повторил он, обнимая левой рукой притихшего Семена Парийского: — да, изрядно огорчила нас с тобой жизнь, Сема!..

Он нагнулся к нему, движимый приливом сострадательной нежности, чтобы поцеловать, и сперва чмокнул в котелок, отчего на губах почувствовал вкус и запах cерогo мыла, а затем уже облобызал жесткую щетину его подбородка.

— Надула, брат, нас жизнь… Самым мошенническим образом надула! — прибавил он огорченным тоном: — вот и я с урожденной Батура-Воробьевой связался… К чему? на какого дьявола кутейнику Пульхритудову понадобилась Батура-Воробьева? Прошлое ее — весьма укоризненной чистоты… Папа ее, бывший полицеймейстер, лишь каким-то чудом ускользнул от скамьи подсудимых за вымогательство, — теперь позорно влачит существование в проплеванном именьишке… Ну, зачем мне нужны были столь великолепные связи? Нет, влез, черт меня дери!..

— Обула в лапти и меня не плохо [16] Ср. у Даля: Этот кулак обул меня порядочно — надул, обманул. , — в тон товарищу сказал Парийский: — ежели бы она, стерва, скрылась да так бы вести о себе не подавала, — ну и черт бы с ней… Забыл, и дело с концом. А то забыть не успел, получаю письмо — через Тишку: так и так, мол, живу в Астрахани, бедствую, выручи деньжонками, сколько есть возможности. А я сам в то время без места был, у отца заместо работника жил, как необразованный дикарь, привезенный из необитаемой страны: ни одежи, ни обувки порядочной. Денег… где же я тебе возьму денег? Горсть волос с головы — только и могу пожертвовать… Однако, ляжешь ночью — глаз не сомкнешь: все она представляется, глаза ее печальные, голос ее в душу вьется, плачет, зовет… Нет терпения!.. Ну, стал следить я, куда родитель шкатулку прячет. Проследил. В одно прекрасное время вскрыл и вижу: 136 рублей бумажками и рублей двадцать серебром, мелочью. Бумажки все забрал, а из серебра не больше, как рубля четыре, — на дорогу… И махнул прямо в Астрахань.

— Разыскать ее тоже была история… Но разыскал. На рыбных промыслах работала. Ничего, веселая такая. В зубах папироска… В штанах… Там все бабы в штанах работают. В теле несколько опала, лицо худое, а удали не бросает. Встречает меня смехом. — «Имею честь», — говорит, — «привалиться, то есть приставиться, Сидор-Гаврил Иваныч! Очень рада тебя видеть, дорогой муженек, милости просим копеек за восемь!..» Ну, и разные другие слова… зажигательные… Это она могла!.. И ровно пять дней мы пожили с ней. Попили, погуляли на совесть, можно сказать. А на шестой просыпаюсь в номере, — Катерины нет. Туда-сюда — нет. Хвать за карман — ни копейки денег, даже за номер нечем отдать. Ткнулся в разные места насчет работы, — нигде не нужен…

— Вот тут-то я и зачерпнул и голоду, и холоду, и вольной босяцкой жизни… Порядок вообще известный: стал ходить на пеший базар, продавать с себя одежду. Какую продам, какую променяю, чтобы взять додачи. И очень скоро достиг, что на мне ничего не осталось, — гол, как сокол!.. Ну, побирался, конечно, приворовывал, где ловко, — около торговок больше, — в обжорках [17] Обжорный ряд — где для народа продается готовая пища (Даль). проедался. Днем еще туда-сюда, ничего, а вот ночь придет, — ну, некуда головушку преклонить… Уйдешь на мойный мост, где бабы белье моют, — холод, волна задает за рубаху. В других местах — полиция ловит. Нашел я одно хорошее место — в ларях, куда торговки днем товары свои складывают. Укромное бы местечко, но комар заедал. Ух, и здоровый комар был! Прямо — африканский комар, который железо перегрызает, как в географии учили… Да. Вот в это-то время я и подломился здоровьем, — тут от голода, тут от изнурения, бессилия…

— И дошел я до крайнего положения… Тоска меня одолела, лютая тоска… Домой тянуть стало. Уснешь иной раз где-нибудь в углу — смрадно, холодно, скверно, — и во сне приснится, что я маленький, прибег домой, и маменька-покойница меня ласкает, кренделек мне дает… Даже сердце затрепыхается! А то иной раз привидится, будто с горы глядишь: вон она — Зеленовка наша, гумна, церквочка, дома, ветлы, речка… И так все славно, тихо да светло! Так тепло, ласково, чисто!.. И как все равно встала вон там, из-под креста, маменька и ручкой зовет к себе…