Федор Крюков: Ратник

С самого начала войны он волновался за судьбу русского оружия, воинствовал, участвовал во всех молебствиях, проводах, жертвовал на раненых, на теплую одежду, на солдатские и казачьи семьи, жертвовал не скупо, с готовностью, охотно, и испытывал при этом полное душевное удовлетворение. Когда газеты приносили вести о наших удачах, все нутро играло у него от гордого, радостного торжества. В лавку по вечерам сходилось много народу и редкий день обходился тут без шума и горячих споров. Одни неукротимо воинствовали, — например, отец Стефан, Липат Липатыч Староселкин, торговец красным товаром, мельник, старый дьячок Мартыныч, — у них никого еще из близких не было на войне. Примыкал к ним и Ильич. Другие — из тех, что проводили сыновей и братьев — хоть и старались не обнаруживать слабости духа, но вздыхали:

— Плохо… Самое главное: кричат ребятенки… и бабы голосят…

— Ну, что делать! — солидным, рассудительным тоном возражал Ильич: — такова участь почти всей Европы…

Довод этот ему самому казался несокрушимым и потому успокоительным.

Мужичок Агафон, ростом в аршин три четверти, весь заросший ежовой щетиной, серьезный до суровости, тоже поддерживал его:

— Раненого я надысь встрел… Без ноги, а смеется. Надо, говорит, сукина сына германа придавить хорошенько! двинуть, говорит… чтобы смять его…

Слабосильный был мужичок Агафон, куцый, смешной, потешались над ним и старые, и малые, — озорные ребятишки нередко валяли его среди улицы, — а и у него в сердце кипел воинственный задор. Ильич угощал его табаком и для забавы затевал с ним иногда веселый разговор о волнующих вопросах.

— А как думаешь, Агафон: если нас с тобой возьмут? Германец-то грозится ведь в Дону коней попоить!..

— А что ж такое, возьмут — пойдем! — уверенно и надменно отзывался Агафон, держа цыгарку на отлете против уха.

— Пужать германцев? — весело вставлял кто-нибудь из посетителей лавочки.

— Зайтить этак в лесок да шумнуть порезче, пострашней, — прибавлял другой.

И добродушно смеялись. А Агафон закипал, щетина подымалась на скулах и бровях.

— Чего потребуют, то и сделаем, — хмуро говорил он, зажимая зубами цыгарку: — а уж герману уважать я не согласен.

— А ну-ка в плен заберет? Налетит на ероплане — цап! и упер. У них с пленными обращение сурьезное: руки-ноги отрезают…

— Ну уж надо мной измываться не придется им, — сдвигая цыгарку в угол рта, говорил Агафон: — будет у меня шило аль ножик в руках, — Агафон, сжав кулак, выразительно потрясал им пред своим носом, — уж я на свою долю хочь одного да уложу!..

— Ты не гляди на меня, что я мал ростом, — воодушевляясь, с угрозой продолжал он: — я произведу в дело лучше большого. В окопах-то лежать все равно, что большому, что малому. А головой работать — вот что дорого — так я на это приметлив: что сообразить, что прикинуть — молодому до меня далеко, кишка тонка…

— Ну, а ежели чемодан [3] У аэропланов времен Первой мировой войны верхний, обшитый фанерой грот фюзеляжа крепился при помощи кожаных ремней с пряжками (так закрывались и капоты автомобилей). Из-за этого самолеты называли чемоданами. ? — Ильич подмигивал слушателям.

— А что ж такое чемодан? эка, штука какая!

— Двадцать пять пудов весу — только всего… — давясь от смеху, вставлял Липат Липатыч.

— Это, брат, ежели по животу захватит или какой предмет, на лице, — излечить трудно…

— Пущай по всей комплекции бьет — не подамся! — решительно встряхивал головой Агафон под рассыпчатый смех посетителей лавочки.

Так забавлялись, праздно спорили они, состязались и хвастались, пока раскаты грозы казались далекими, пока дребезгом не стали отзываться на них свои окна, пока не надвинулось близко свое страшное лишение и горе.

Подошло время — совсем приуныли в лавочке с надписью «Общество потребителей». Разговоры о войне не прекратились, стали даже напряженнее, шире, более нервны, но угас задор, увяло прежнее легкомысленное хвастовство. Чаще стали вздыхать, досадливо и горестно крякать. Недоумевали, докапывались до виновников, чувствовали беду близко и осязательно. Отец Стефан — на что был оплот — и тот возроптал.

— Кабы у нас поменьше бутылки-то лили да пробки обтачивали, — было бы и снарядов должное число. А то эти года — возьмешь газету — листа два сплошь читаешь: вина, водки, коньяк… вот мол такое-то хорошее, а это еще лучше, коньяк шутовский, коньяк дуроломовский… бабу нарисуют — выше колен голая… Да и довели до того: какая бы с роду пятки не показала из юбки, а теперь — лишь бы грех прикрыть…