Федор Крюков - Два мира

Года через два после этого мне пришлось быть на проводах в полк молодого казака, моего соседа и приятеля. Среди подвыпившей, отнюдь не грустной, немножко шумной, поющей и болтающей компании был особенно великолепен молодой «приказный» (ефрейтор) Сафронов, иначе — Гришка Шило, как его звали «до службы». Всем присутствующим он импонировал не только своими новенькими галунами на рукавах теплой, ватной поддевки, которой не снимал, несмотря на чудовищную духоту в натопленной и набитой людьми хате, но и необыкновенным, уверенным, подавляюще рассудительным красноречием, которое он расточал в виде наставлений прошедшего служебный стаж воина молодому служилому, только что вступающему на оный путь, наивно и растерянно глядевшему прямо в рот оратору.

— Перфил, помни: присяга есть клятьба… Строго наблюдай по уставу чинопочитания… Служи порядком… Вот я, к примеру: раньше меня более никак не звали — Гришка Шило, а теперь — приказный и кавалер… Имею за храбрость…

Он вынул из кармана медаль и приложил к груди. Медаль, кажется, произвела впечатление.

— Вот и ты, Перфил… Дай Бог и тебе заслужить. Лишь старайся, а то заслужишь. На часы поставят — гляди.

— Не раздави… — послышался иронический голос. И через минуту закипел горячий спор между приказным кавалером и тоже служилым, но тронутым иными веяниями и впечатлениями казаком.

— А ты бы про шестую заповедь помянул — вот о чем не надо забывать, — горячо говорил новый оратор, — ты бы из божественного писания слова два сказал. На что-нибудь там сказано: не убий!..

— Кого?

— Да всякого человека.

— И литовца, к примеру? Ведь христианина — это так, а латыш, например, — первый бунтарь… Злые такие, черти: лишь зазевайся, сейчас чем-нибудь огреет. Первые враги внутренние!..

— Обратись к Евангелию — увидишь, как надо жить и знать, кто враги…

Спор скоро сделался общим, и, к моему удивлению, в этой потомственно военной, всю жизнь под бдительным оком всевозможных военных начальников воспитываемой среде сторонник Евангелия не оказался одиноким. У их противников, немало горячившихся, не оказалось даже в запасе никакого прочного теоретического обоснования службистости, кроме вопроса о самосохранении.

— Ты бы пошел да подставил лоб лысый под пулю, тогда и говорил бы, рябая харя…

— Я ходил… Я, брат, ходил!.. Потому и говорю: не обижай сам — и тебя никто не тронет. В божественном писании сказано: имей любовь к ближнему, а ближний — всякий человек, созданный по образу Божию…

Конца этого спора я не дождался, ушел — очень уж жарко и шумно было. Но, встретившись как-то после с тем казаком, который выражал взгляды «от божественного писания», я не утерпел: спросил, откуда он почерпнул столь невоенные мысли.

— А вы почитайте Толстого книжку. Золотая книжка! — сказал он, — Только народ-то у нас… горе! Скотина и то имеет обоняние, оглядается. А наш народ — ничего… прямо ни-чего не смыслит!..

Думаю, что он не совсем был прав в своем пессимистическом взгляде на народ, преувеличил, «перегустил» мрачные краски. Имею основания думать так, держа сейчас в руках простое письмо из того глухого уголка… «Угас свет правды — такой громогласный, правдивый человек, а теперь уж не подаст голоса оттуда. Далек я был от этих двух человек, новопреставленных, и ум мой даже малую их часть не осваивает, а потерял как все равно самых близких и дорогих по плоти: то, что есть ихнего во мне, донесу до могилы…»

… Кругами идут валы встревоженного моря житейского, идут вширь и вглубь и дойдут до пределов земли…