Федор Крюков - Станичники

— Сторона, парень, неплохая, — говорил ему сидевший с ним рядом Никашка, его двоюродный брат. Он служил в охранной страже, в Маньчжурии, и по болезни вернулся домой, а теперь опять попал в мобилизацию, и их провожали вместе. — Хорошая сторона… Всегда при деньгах… А поесть — взял ружье, пошел, набил… вот тебе всякая птица, зубра, коза дикая… Они в половину дня идут на водопой. И тут уж она ничего не видит: упрется в землю лбом и идет…

Слова Никашки прыгали и катились среди других толпящихся звуков. Колыхалась и плыла песня, выстрелы доносились со двора, и лицо матери, скорбно задумавшееся, с застывшей горькой складкой, одно стояло в глазах.

— Не пошел бы я оттоль, — продолжал Никашка, нагибаясь близко к Андрею и дыша на него запахом водки, — но… пишут, что дед умом повредился, брату выходить в полк, а у жены капусту порубили: с друзьями гуляет… Пошел к доктору: так и так, ваше благородие, заставьте вечно Богу за вас молить… «Ах, — говорит, — жаль, Оводов: брехуна такого у нас не останется… Ну, так и быть… иди на тихий Дон…» Придумал мне болезнь, и… вот я дома, да не на… долго…

И опять песня развертывалась, ширилась и топила звуки говора. Коротко стукались в стекла выстрелы, и горько глядело милое лицо матери.

— Знать я этого не хочу! — дребезжал стариковский голос в переднем углу. — Быть этого не может! Мы хвалимся своей религией, яко с нами Бог, а они — какие-нибудь Магометы… И чтобы нас?.. они?.. Ни в жизнь!.. Сам пойду, — даром что шестьдесят третий год и… никогда! Мне лишь бы враз… не копаться! А то как начнут слезокапить эти бабы — тут на месте умрешь… А чтобы сразу, по-кавказски! амаром кинулся и… шабаш!..

Было уже далеко за полдень. Допивали третью четверть, которую купил тесть служивого — Иван Нефедыч. Андрей ушел в кухню полудневать. Жена и мать стояли у стола и смотрели на него, грустные, скорбные, такие несчастные и жалкие. Дети — сынишка Агапка семи лет и Хрестя — сидели с ним за столом и бросали друг в друга семечками и корками соленого арбуза. Андрей ел нехотя. Тяжело было на сердце, а от водки жгло внутри. И невыносимо грустно было видеть пригорюнившуюся мать, подпершую темным, морщинистым кулаком свое лицо, на котором каждую черточку, каждую морщинку теперь хотелось бы запомнить навсегда, навеки, унесть с собой в сердце, — и жену, безмолвно-печальную, красивую и молчаливую.

Он встал из-за стола, помолился на образа и низко поклонился им, поблагодарил их в последний раз за хлеб, за соль. И они поклонились ему, своему кормильцу. И обе заплакали.

— Отгостил соколик мой ясный!.. Мой гостечек дорогой… последние часочки… — сквозь слезы заговорила мать.

Он махнул рукой и сказал, уходя:

— Буде… чего там…

У ворот, с улицы, стояли кибитки, арбы с сеном; пики торчали сзади и сверкали на солнце остриями. Верховые казаки и пешие, женщины, старики, дети запрудили всю улицу. Звенели песни.

Пора. Выехали товарищи, ждут… Надо выезжать.

— Ну, сынок, пора, — озабоченно говорил тесть, нежно прижимая к груди четвертную бутыль, — время ехать. Завтра к девяти часам на сборное место поспеть надо… Время…

— Ребята, не молчите! Играйте песни, ребята! — сказал он, с озабоченным видом наливая опять рюмки и стаканчики.

И снова песня всколыхнулась, суровая и печальная.

— Ну, гости дорогие… по одной еще — и в путь… Концы в концов, — пора трогаться! — решительно сказал Иван Нефедыч, обходя всех присутствовавших с подносом.

Поднос опустел. Иван Нефедыч наставительно сказал что-то на ухо Андрею. Песни смолкли. Андрей подошел к матери и, поклонившись ей в ноги, проговорил быстро и смущенно:

— Благослови, матушка, коня седлать.

Заплакала старуха и, крестя и обнимая голову сына, проговорила:

— Господь тебя благослови, мое милое чадушко! Дай, Господи, во святой час…

Казаки вышли на двор. Оседлали коня. Андрей сел на него и прогарцевал по двору. Желание щегольнуть перед всеми зрителями заглушило грусть, наполнило сердце беспокойной радостью, чувством бодрости и удали. Он пустил коня карьером прямо на казачек и, доскакавши до них, сразу осадил его. Суета, веселье и смех поднялись в пестрой, нарядной толпе. Черноглазая Надорка, с которою он так недавно еще гулял, до прихода из полка ее мужа, глядела на него гордым, веселым, любующимся взглядом. В ее прищуренных красивых глазах он хотел бы видеть грусть, а она улыбалась. Он, шутя, взмахнул над ней плетью и круто повернул к крыльцу.

Тесть еще раз обошел с подносом остававшихся в горнице родственников. И когда все держали в руках эти разнообразные стаканчики и рюмки, он сказал дрогнувшим голосом: