Чалый давно когда-то был народным учителем, но за безверие, вольномыслие и — больше всего — за легкомысленную, веселую жизнь был изгнан с нивы просвещения. Долго бедствовал. Одичал, редко умывался, зарос волосами, когда-то белокурыми, теперь седыми. Легкомыслие забыл, но в безверии с годами лишь укрепился, невзирая на то, что жил у дочери своей, просвирни, и поневоле стоял близко к церковному обиходу. Атеизму он поучал всех своих приятелей, в числе которых был и Сергунька.
— Вот грамматике, Серега, поучись, — дружески посоветовал Чалый. — Буква ять у тебя заполнила все слова… Опять вот зефир… И никаких знаков препинания…
Чалый постучал пальцем по тетради. Сергей почтительно поглядел на его очки, на седую щетину подстриженной бороды, резко оттенявшую темное, загорелое лицо, и вздохнул: большое дело — грамматика!..
Чалый прочел до конца стихотворение. Остановился, подумал, но больше не похвалил. Последние четыре стиха были такие:
Природа будто трепетала…
Восторг при трепетной луне…
Одной мне Лизы не хватало —
И сердце билося во мне.
Голубоглазый Спирыч, пчеловод и механик-самоучка, покрутил в изумлении головой:
— Ведь как складно-то!.. Ай, да Сергунька! Вот, ей-богу… И Лизу какую-то приспособил…
Все засмеялись. Даже на серьезном лице Чалого очень весело и смешно зашевелилась седая щетина.
Прочитали еще одну пьесу, но ее никто не понял, и сам поэт не мог объяснить. Что-то мудреное, туманное, как колдовство. Начиналось так:
Однажды в печальный
И сумрачный день,
Как заяц зеркальный,
Явилась мне тень…
— Грамматику подучи, Сергей, грамматику, — сказал Чалый доброжелательно, — тогда у тебя пологичней будет выходить… А это что такое? «Приключения Тита»…
— Это насчет Тита Андреевича, военного писаря, — пояснил Сергунька.
— Ну?! — Щетина на лице Чалого весело заходила, и очки уставились на лежавших слушателей.
— Читай, что ль, чего ж ты? Не охрип! — сказал Мирон, весело скаля большие, желтые зубы.
Стихи о военном писаре были такие же нелепые, как и прочитанные лирические опыты, но содержание их, близкое и животрепещущее, произвело эффект необычайный. Их юмор, неуклюжий и темный для непосвященных в тайны станичной жизни, даже в намеках сразу угадывался и восторженно воспринимался читателем и слушателями. Уже первые строки, не заключавшие в себе, по-видимому, никакого яда, заставили Чалого захрипеть и залиться долгим, кашляющим смехом. Крупным горохом рассыпался Спирыч, и весело щерились желтые зубы Мирона.
Было то на всю станицу:
Тит любил одну девицу.
Он писал ей все записки —
Прехорошенькой модистке…
— Вот срисовал, сукин сын! — одобрительно воскликнул Мирон и поднялся на колени, охваченный нетерпеливым любопытством.
Чалый, с трудом сдерживая душивший его кашель и смех, прочитал:
«Полюби меня, верблюда!
Ты мне краше изумруда»…
Дружно ахнул новый взрыв хохота. Он покатился по саду, отдался в старых вербах, где кричали иволги, вспугнул с колодезного журавца задумавшуюся ворону и перебросился лающим эхом за речку Прорву, заросшую тальником.
— Верблюда!.. Ну, он тебе за верблюда по затылку достанет, ей-богу, достанет! — радостно кричал Мирон. — Это оскорбление личности!..
— Не личности, а спины, — возразил Спирыч, рассыпаясь заразительным горохом. — У него спина с сугнибиной…
— Позвольте, господа!.. Вы перебили… Господа слушатели!..
— Катай дальше!.. Ну и Сергунька! Фотографщик — в полном смысле!..
А модистка ему пишет:
«Ох! — вздыхает, еле дышит: —
Я давно в тебя влюбилась,
Вся измучилась, избилась,
Получила уж чахотку —
Приходи, пойдем в проходку!»
— Ишь, шельма! — покрутил головой Мирон. Спирыч толкнул его в бок: молчи, не мешай.
Чалый перевел дух, подмигнул автору и продолжал:
Тит записку получил.
Прочитав ее, вскочил:
Вот исполнились проекты!
Взял полтину на конфекты.
Он горячку даже парил,
Сам с собою все гутарил.
Обувал он сапоги, —
Господь! Титу помоги!..
Надевал потом и брюки —
Вот так счастье! Прямо в руки!..
Одевал потом мундир —
Был веселый, как зефир…
Эта сатирическая поэма была достаточно протяженна. Но чтец и слушатели, прерывавшие ее заливистым хохотом, сморканьем, оханьем, восторженным галденьем, не только не утомились, но даже как будто жалели, что кончилась занимательная история о печальных и смешных похождениях лица, стоявшего не на последней ступени станичной иерархической лестницы. Сергунька познал тут сладостную отраву народных плесков, похвал и почтительного изумления. Правда, была в душе небольшая трещинка: чистая лирика его, которую он с таким волнением и трепетом вынашивал и лелеял, не была оценена по достоинству. Поэзия гражданская, поэзия обличения и борьбы, его мечтательной душе была не так близка, как звуки сладкие и молитвы. Он восхищался ее героической смелостью и острой язвительностью, он чувствовал красоту мятежной скорби и святой ненависти, но, когда оглядывался на станичную жизнь, смирную и тусклую, из мелочей сотканную, он видел, что нет тут места гражданскому негодованию…
Читать дальше