Федор Крюков: В камере № 380

Соврал немножко: оглянуться-то я успел — и не раз, — и много горечи осело в душе от этих обозрений позади оставшегося. Но… об этом умолчу.

«Осталось каких-нибудь восемь месяцев, — по закону мне полагается сбавка в размере четвертой части, — а там конец заключению, и я покину свою великолепную камеру. Право же, Руфинка, она не очень плоха, моя тихая комнатка: выкрашена в масляную краску; от двери до окна можно сделать семь шагов — конечно, небольших, — и даже свету достаточно. Мебели лишней нет, да это и лучше: больше воздуха. Койка все время открыта — доктор нашел меня чем-то страждущим, и на этом основании койку днем не примыкают. Столик, табурет…

Если стать на табурет, то можно видеть из окна тюремную типографию, маленький садик, часового, а за оградой — кусочек Невы, мост и даже пробегающие через него вагончики трамвая. Значит, общение мое с внешним миром даже ее прерывается: стою, смотрю, шлю молчаливый привет ворчащему городу, деятельным людям, воле…

И ей-богу, милая Руфа, тут не очень скучно… Только сидя в тюрьме, можно понять всю глубину мысли, что весь мир, в сущности, человек носит в самом себе. Маленькое усилие воображения и — все к его услугам: захотел побыть на свободе — нет стен тюрьмы, кругом город, кипение жизни или море, или тропическая растительность… захотелось быть любимым — сколько прелестных лиц вокруг, какая нега в светящихся взорах, какой чарующий смех… соскучился по тебе, моя Руфинка, — вот и ты со мной… Все, все есть, чего захочешь, по первому мановению!..

По ночам где-то за оградой играет граммофон, — должно быть, есть пивная недалеко от тюрьмы. В камере — мечтательный сумрак белой ночи, на сводчатом потолке серая тень, похожая на мохнатую бороду; там, вдали, льется непрерывной струей глухой шум города. А передо мной, под ликующие звуки марша, проходят войска за войсками, звеня оружием, и необозримы их зыбкие и гордые колонны. Я гляжу на них и думаю с сладкой надеждой, что будет день, когда такие тяжкие и стройные колонны пойдут в бой за свободу родины… И марш звучит победным торжеством…

А то синяя степь Моздокская, под звуки грустной песни, развернется передо мной во всей своей красе печальной, широкая, безбрежная пустыня… И в сердце грусть Бог весть о чем… Нет, мне не скучно тут, Руфинка, — ей-Богу нет!.. Ты понимаешь меня?

А днем скучать совсем некогда: читаю, учусь, думаю. Много, много мыслей… Тюрьма — драгоценное учреждение для того, чтобы обдумать все, все взвесить, вспомнить, подвести итоги…

Даже скажу, что и порядок здешний не особенно тяготит меня…»

Гремит замок. Вероятно, Акимов — он теперь только что сменил Неведреного. Я прикрываю написанные листки учебником английского языка. Незлой человек Акимов, но лучше не вводить в искушение его преданность служебному долгу…

Что-то долго не открывают. На галерее топчутся как будто несколько пар ног — не разносят ли по камерам покупки, выписанные из тюремной лавочки? А может быть, кто-нибудь и в глазок наблюдает за мной — здесь это бывает. Сижу спиной к двери, не оглядываюсь, делаю вид, что занят книгой… Дверь открыли.

— Здравствуйте!

Поднял голову. В последовательном порядке в камере стояли: старший надзиратель, за ним толстый, почти без шеи, офицер с коротким крючковатым носом, утонувшим в усах, — новый заведующий корпусом, — и позади Акимов с своим испуганно-старательным лицом.

— Позвольте вас обыскать, — сказал старший с той ласковостью специалиста, с какой мясник поглаживает теленка, приготовленного на зарез.

Он не дождался моего согласия, — очевидно, не сомневался в нем, — и начал с удивительным проворством ощупывать мои бока, ноги, грудь и спину. Облазил карманы. Лицо у него было весело-смышленое, румяное, чисто выбритый подбородок, завитые усики, все мелкое, острое и щегольское. Работал руками он быстро, умело, уверенно, с артистическим упоением и мастерством. Ничего не упустил из виду. Вытряхнул сахар из кулька, посмотрел и проворно собрал его пальцами обратно в кулек. Распечатал куски мыла, вынул, понюхал, опять уложил. Прощупал всю подкладку в фуражке. Перебрал и встряхнул белье, заглянул внутрь нескольких носков. За это время Акимов, тоже помогавший досмотру, взял лишь катушку ниток и сказал:

— Это надо в чихауз…

Принявшись за стол и книги, старшин сразу наткнулся на листки письма моего к Руфинке.

— Это вы зачем же на этой бумаге пишете? — сказал он с ласковым упреком: — Вам на то дается прошнурованная тетрадь.