Федор Крюков: В глубине

— Я заседателю говорю: ваше благородие! Почему это земство не ровно? с кого — рупь, с кого — два рубля, а есть и пять, а с кого — нет ничего?..

Белая бородка его прыгает, как пучок ковыля, шевелятся глубокие дугообразные морщины над облезшими бровями и глянцево отсвечивает лысина… А лохматая овчинная шапка с красным верхом и серебряным позументом лежит на худых коленях.

— С попов да с дьяков — говорю — ничего… да кто около правленья хвостит… Это почему так-то?.. — «Да как же ты хотел бы?» — А так, чтобы счет был, правильность… Чтобы не с пая и не с души, а с десятины!.. У нас вон у Агафон Никитича двести десятин, а он со мной поровну плотит…

— Да уж кабы заслужил, не досадно бы было! — с досадой восклицает короткий старик, похожи на ежа, Степан Маштак, усмиритель Польши, безнадежно мечтающий о какой-то пенсии.

— То-то!.. Кабы заслужил!.. А то он и за станицу-то никуда в жизнь не выехал… Тетка отказала дедовский участок…

Новый голос вставляет:

— Да и дед-то не служил нигде. Был фершалом… Тогда права какие были? Заслужил легистратора — вот тебе из войсковой земли участок в двести десятин — получай… А наш брат — нижний чин — тридцать лет, бывало, кормит вшей и в Грузии, и под Севастополем, и в Польше… и опять тебе нет ничего!..

Молодой внук Маштака, ядовито улыбаясь, спрашивает:

— А от кого же это вышло?..

Старики молчат. Нелегко поставить точку над i, хотя в темном сознании уже выяснился давно нужный вывод. Но он лишь желчь будит: все равно, переменить порядок нет силы, — ясно как день. И сердце лишь зря тревожишь, а все не молчится…

— Ну хорошо, — опять с каким-то подходцем, весело и коварно, говорит молодой Маштак, зачерпнувший из книг и газет вольного духа: — а не спросил ты, Софрон Ионыч, куда они, эти деньги деваются? Земство — земство, а кто распоряжается?..

Софрон Ионыч не разделяет взглядов этого книжника, но порой поневоле поддакивает ему: правильно ставит вопросы шельмец, ничего не возразишь…

— А кто их знает, куда… Распоряжаются известно кто: окружной атаман да наказный да министер… Да заседатели разные… Пока она, наша копейка-то, обернется промеж пальцев, ан ее уж и нет… Прилипла игде-нибудь!.. Жалованья-то вон какие пошли!..

— Жалованье жалованьем, а там — глядишь — кошке на молоко надо добыть…

— Это уж само собой… Я сказал ему, заседателю, — он дружок мне: — я бы вас, — говорю — всех подтянул! Министеру — выговор сделал бы, наказного — на обвахту на три дня на хлеб — на воду, окружного — на десять суток, а вас — на месяц!..

Нас, слушателей, приятно забавляет такая распорядительность Софрона Ионыча. Одобряем: не все же нам кормить клопов в кутузках, пусть изведают это удовольствие наказный и окружной атаман, а за компанию с ними и заседатель…

— Ну что же он? испужался?

— Ничего, не обиделся. — «Это ты уж дюже, Софрон Ионыч, меня-то за чего? Я человек подневольный»… — Да вы всех дюжей с нас дерете кожу!..

Мысль, получившая толчок в сторону критики общественного строя, не может успокоиться. Как ни очевидна бесплодность простого констатирования несправедливости и злоупотреблений, а не терпится: то тот, то другой собеседник возьмет да и ворохнет что-нибудь такое, что должно возмутить сердце явно неправильным распределением земных благ.

Старик Маштак, усмирявший Польшу, крутя головой и упрекая кого-то, говорит:

— Боже мой! есть у помещиков десятин по скольку тыщ! Вот мы служили в Польше, — там куда ни пойди, вся земля помещицкая…

— А ежели она заслуженная… — не очень уверенно возражает древний хорунжий Аким Кузьмич, заслуживший еще в Венгерской кампании первый офицерский чин и дальше уже не шагнувший по причине малограмотности.

— Они-то и заслужили? — сердито восклицает Маштак: — видал я, как они заслуживают!.. служил в самый мятеж… — Пошлют сотню куда, — вахмистер ведет сотню, а сотенный командир на дрожках едет… Вот схватка — вахмистер командовает, а командир где-нибудь в корчме… Пригнали банду — командиру повышение чина, а вахмистру спасибо да и все… Так и землю роздали…

Старик горячится и наседает на единственного офицера и землевладельца в нашей компании, как будто он виноват во всем этом возмутительном порядке. Аким Кузьмич молчит, не умея отстоять свой класс. Маштак победоносно оглядывается кругом.

— Ну, однако и вы наслужили там, черт бы вас побрал! — неожиданно восстает на Маштака собственный его внук: — лишь народ вешали…

Это уж голос с крайней левой. Стариковская критика и отрицание шумны, но коротки и бестолковы, не выходят за пределы личных или узкогрупповых интересов. В молодежи есть одиночки и небольшие группы, зачерпнувшие из книжек и газет более отчетливое понимание общественных вопросов. У них стариковские суждения о собственных подвигах и заслугах вызывают большею частью пренебрежительную усмешку, и на этой почве у нас, на прилавке купца Гришина, нередко вспыхивают самые жаркие препирательства.