Федор Крюков - Встреча

Мы снова встретились.

Не так давно мы восседали с ним рядом на депутатских креслах. Это — в первый месяц существования нашего парламента, когда еще не было размещения но партиям, а была группировка областная. Сели тогда вместе и мы. восемь представителей донского казачества: священник, два учителя, юрист и четыре урядника. Он был в числе этих четырех урядников. Урядником предстал он передо мною и сейчас, но уже урядником, совмещавшим в себе, так сказать, два естества: чин (унтер-офицерский) и служебные полномочия (полицейского урядника). На нем красовался полицейский значок, а официально, в станице, числился он исправляющим должность помощника полицейского пристава. Все урядники Донской области не без зависти говорили о нем:

— Далеко шагнул!..

Встретились мы тепло и радушно, как старые товарищи: широко улыбались, приветливо кивали головами и долго молча жали друг другу руки. Не знаю, от полноты ли чувств мы молчали или оттого, что не о чем нам было говорить. Дороги наши разошлись еще там, в Думе. А теперь, в зале суда, мы фигурировали, можно сказать, на противоположных полюсах. Я, вместе с одним казачьим офицером, сидел на «скамье подсудимых». Он, мой недавний сотоварищ по Государственной думе, имел сесть направо, на скамью праведников, где с чувством собственного достоинства поместился его ближайший начальник, полицейский пристав. И должны они были свидетельствовать на нас и обвинять нас в устройстве митинга, в произнесении речей преступного содержания, в возбуждении умов и во всех смертных грехах.

Вероятно, поэтому рукопожатие наше хотя и было длительно, но совершалось в безмолвии. Я находил это вполне естественным. Но он, по-видимому, был другого мнения и намеревался что-то сказать. И все-таки пауза тянулась скандально долго. Многочисленная публика, явившаяся на первый в станице «политический» процесс и смотревшая на нас, как на недавних героев, начала уже хихикать. Мы это слышали и оба испытывали некоторую неловкость.

— Ну, как поживаете? — спросил он наконец.

— Как видите.

Я показал в сторону скамьи подсудимых. Он постарался сделать грустное лицо и выразил соболезнование:

— Да. нашему брату теперь не того…

— Ну, вашему-то брату еще ничего, а вот нашему действительно не того…

Он выпустил мою руку, но не отошел. С несколько комическим видом сокрушенного скорбью друга он упорно продолжал стоять передо мной. Сесть на скамью подсудимых, на которой я сидел, для него, очевидно, не совсем удобно, и он прислонился плечом в стене. Потом, слегка нагнувшись в мою сторону и принявши вид заговорщика, сообщил вполголоса:

— Но и мое дело — хуже требовать некуда… Эта Дума — будь она неладна! — она мне долго будет в памяти. До Думы я человеком был, а теперь стал так… кто его знает чем… пролетарием каким-то…

— Да что вы?! — искренно изумился я.

И с особенным любопытством и вниманием окинул я взором своего старого сотоварища, наивно предполагая обнаружить какие-либо внешние признаки принадлежности его к пролетариату.

— Ей-богу, не брешу! — сказал он искреннейшим топом и перекрестился в доказательство, — разорили кругом, дотла разорили… То есть окончательно, в разор, как говорится… Двух лошадей увели, пару быков угнали, домашность всю растащили… Все, все до клочка растащили!

— Но кто же? Кто? — остановил я его торопливую речь вопросом.

— Любезные сограждане… станичники… Эти самые — как их? — сознательные, как говорится…

— За что же?

— За Государственную думу.

— Не может быть?!

— Однова дыхнуть! — внушительно и с достоинством проговорил он.

— Не понимаю…

Он поглядел на меня долгим, затуманенным взором и качнул головой. Этот жест упрекал меня за мой скептицизм.

— Этого мало… Сколько несчастий за это время на мою голову свалилось: отец помер, мать заболела, четыре месяца пролежала, старший сын помер. Жене с остальными детьми пришлось уехать из станицы. Все бросила и уехала в Царицын.

— Почему же?

— Так же самое: грозили. Вся станица… да что станица! И другие станицы грозили… А чем она виновата, что муж в Думу попал?

— Вина небольшая. — Да то-то…

Он пожал в недоумении плечами и, приложив руку к сердцу, продолжал еще более пониженным голосом:

— Чистосердечно вам скажу: я и сам ехать не хотел. Я являлся тогда к наказному атаману. «Ваше сиятельство! Я, — говорю, — не желаю… У меня пять человек детей, а там вон, говорят, взрыв готовят революционеры… По этому случаю я не могу в Думе соответствовать: дети сиротами останутся, невинные души…» Так нет! Уговорил. «Нам, — говорит, — такие-то представители и дороги. Как можно! Вы — истинный сын тихого Дона. На вас мы вполне полагаемся, и надеюсь, вы оправдаете наши ожидания». — «Постараюсь, — говорю, — ваше сиятельство». — «А вот, — говорит, — насчет ваших сомнений, то даю вам отпуск на три месяца. Там посмотрите: не понравится — назад приедете». Я и поверил. А опосля слышу, зык идет: Думу разгонять… Пишу сейчас же прошение к окружному: восстановить меня в должности станичного атамана. И — ни одной строчки в ответ!..