Федор Крюков - Из дневника учителя Васюхина

— Это кто же, Алексей Егорыч, воитель, что ль, какой?

— Да ведь я же говорил: это — царь Иван Васильевич Грозный.

— Фу-у, братцы мои! Ну и правда, что Грозный: его и взор доказывает, что грозен был, упокойничек…

— И, должно быть, сильный человек был, как по корпусу-то видать, — вступает в беседу другой голос.

— А-а-ха. Боже мой! — слышится сквозь аппетитный зевок третий, уже сонный и безучастный голос. — Говорила баба мне: «Давай отужинаем, Васильич, тогда пойдешь»… Не послухал, да и тужу: и думал, эта музия скоро живет, ан она часов до десяти не кончится…

В таком и ином роде разговоры ведутся во время чтения среди пожилой, «серьезной» публики. Молодежь, кажется, интересуется еще меньше; она прячется по темным углам обширной «майданной» комнаты станичного правления; слышно оттуда щелканье семечек, перешептывание и сдержанный смех. Иногда там вдруг завизжит кто-нибудь. Вмешивается для водворения порядка полиция и производит еще больший беспорядок: кто-то некоторое время пыхтит и возится, кого-то выталкивают за дверь, откуда доносится протестующий голос:

— Вы не имеете права толкаться! А то я и сам…

— А ты веди себя правильно, без проталмаций, — возражает голос полицейского Кирея.

— А ты не толкайся, вот что! В голове недостает, так руками махаешь!

— Нам на то факты даны, чтобы порядок блюсть…

Аудитория в это время, разумеется, всецело поглощена этой полемикой. Слышатся поощрительные замечания из публики:

— Дай ему хорошенько по шее!

— Ишь, подлец, звякает там! Нар-родец!..

— Нет, утер бы ему нос-то хорошенько, он бы скоро замолчал!.. Всякая, к примеру, тварь…

Даже по окончании этого «оживленного обмена мыслей» внимание слушателей не скоро сосредоточивается на читаемом.

Что касается библиотеки, то и ее роль в жизни здешнего обывателя чересчур скромна. Читают «помаленьку», и читают или исключительно только молодежь, зеленая молодежь, бывшие ученики, или самоучки. Исключения так редки, что лишь подтверждают первое положение. Впрочем, как-то хочется верить, что им, этим исключениям, принадлежит будущее: и в теперешнем своем виде они дают большое утешение и надежду…

Между прочим, приходил ко мне за книгами тот самый Климка, который известен мне как неудачный претендент на руку Кати. Это — рослый, сильный молодой казак, с красивым, слегка тронутым оспой, смуглым лицом. Он робко вступил в комнату, помолился широким, раскольничьим крестом на икону и сказал:

— Здравия желаю, Алексей Егорыч! К вашей милости.

— Что скажете?

Он подал мне свернутый полулист серой бумаги и, смущенно улыбнувшись, произнес:

— Вот…

Я взял листок и стал читать. На нем крупным и сравнительно не плохим почерком написано было буквально следующее:

Милостивый Государь!

Алексей Егоривич.

Прошу вас не аставтья моей просьбы, дайтя книжек для чтения мне так как у менья ахота есть читать книги. Да всетаки, я думаю воспользоватся каторое поступить в пользу маей жизни. Книжек Вы знаитья каких что бы я мог понять Газетков Номеров 10-ть. Да книжек Штук несколько, я их соблюду. И представьлю в полном виде.

Извесной Вам Климент Скачков.

— Это вы писали? — спросил я, прочитавши эту оригинальную просьбу.

— Так точно.

— Вы бы лучше на словах…

— Можно и на словах. Но только, как я грамоте знаю, то дай, думаю, напишу бумагу — все как будто поприличнее…

Я предоставил ему самому выбрать себе книги, и он долго путешествовал по полкам шкафов. Мы разговорились. Незаметно и осторожно я навел разговор на Катю. Климка отозвался об ней чрезвычайно равнодушно, как мне показалось.

— Балованная девчонка, — сказал он тоном добродушного презрения.

— Зато — хорошенькая… правда?

— Да на личико-то она — ничего… Ну, нашему брату, рабочему человеку, не подходяща: дюже жидка… скудна… Притом же я по старой вере. Хотел было в вашу церкву перейтить — отец взволдырял, с кулаками к морде лезет… Так вот и хожу пока без предела.

Он приходил ко мне после этого не один раз и брал читать газеты. В книгах он почему-то разочаровался, но к газетам относился почтительно и говорил, что даже отец его «старомур» — и тот глубоко заинтересовался политикой. И чем больше я узнавал этого добродушного, сильного и беспечного сына природы, тем больше завидовал ему: так в нем все было ясно, спокойно и ровно, так все дышало здоровьем, своеобразной красотой, мужеством и бодростью жизни. Он был, казалось мне, богаче, счастливее меня: он обладал тем, что я невозвратимо утратил…