Федор Крюков - Новым строем

Бог весть, как бы вышла милиция из своего трудного положения, если бы сам гражданин Ермишкин не сконфузился и добровольно не отстранился от активной деятельности по углублению революции. Произошло ли это от недостатка уверенности в своих силах или от совестливости — сказать трудно, но вообще некоторая конфузливость — конечно, очень умеренная — отличает местные революционные активные силы от их идейных вдохновителей. Подолоховцы и пичужинцы, например, захватили казенную лесную дачу, вырубили лес, вытравили скотом молодняк и затем… застыдились.

— Зря… ах, зря сделали… ничего хорошего…

— Граждане, граждане… а какие мы граждане, раз порядку не признаем, начальство обругиваем…

— Одно самовольство, никакой правильности. Вон Бирюков себе на два дома лесу навалял, а мне какие-нибудь две сошки лишь припало получить. А коснись дело ответа — в одной каше будем…

— Опять лесные поляны — сколько добра вытравили! Кто же попользовался? Скотинный народ, у кого скотины много. А у меня ее нет, скотины, — я при чем остаюсь? Нет, ты соблюди да произведи равнение — вот это будет правильность… А то — одна свобода, больше ничего…

Нечто вроде конфуза можно наблюдать сейчас и у соседей наших — Михайловских и Старосельских хохлов. У тех тоже выплыло из недр демократии несколько людей, поочередно свергавших друг друга в междоусобном состязании на арене «правотворчества снизу». Был прапорщик, был акцизный чиновник, обоих опрокинул бывший городовой Прохватилин, на спекуляциях с мукой округливший свой капиталец, — он со слезой мог сказать о последней крестьянской рубашке, а главное — всегда необычайно кстати указывал на соседние «панские» земли, панские запасы и панский инвентарь… Землю, конечно, отобрали еще с весны. Оценили в три рубля десятину, а сами сдавали под попас — по 17 руб. с головы. Похозяйствовали на совесть в панском лесу. Кстати решили, что и сад панский, в сущности, подлежит народному использованию — взрощен не панским, а мужичьим трудом. В поле собрались двумя волостями, приехали на телегах — снять фрукты. Сторож, пленный русин, вздумал было ограждать частную собственность, но его в несколько минут ухлопали дубьем. Потом этими же кольями стали сбивать фрукты — кто сколько успел. Покончили и с садом довольно быстро, разъехались. И совершенно искренне сожалели после того о случившемся, особенно об убитом пленном…

— Напрасно мы его… парень не плохой был Залещик… Ведь крестился перед нами, молитву читал…

— Зверье, а не люди! В трех местах голову проломили… А чем причинен человек? Его приставили к делу, он свое дело сполнял…

— Сад-то, сад-то какой загубили! Что добра было — обломали, загадили: никому, мол, не доставайся… Ах, зверье! Скотина безрогая, а не люди… хуже скотины! Эх-ма-хма! Свобо-ода!..

И полегоньку начинает расползаться сомнение в умах насчет этой самой свободы, которая вошла в жизнь с таким неприглядным ликом. По-прежнему ряд местных вождей и знаменитостей, раздираемых ожесточенной междоусобной распрей из-за первенства, и набежные со стороны ораторы — по-видимому, возник уже такой отхожий промысел, — махая руками, сотрясая воздух прочувствованным дрожанием голоса, говорят, вопят до хрипоты об «его величестве» народе и завоеванных им свободах. Народ слушает. Не с прежним интересом, но слушает. Прежде безмолвствовал или кратко поддакивал — очень охотно, соглашаемся: что же, всё как будто к народной части, сулят много, дело не плохое… Теперь попривыкли, осмотрелись, подвели кое-какие итоги.

О порядке лучше не говорить. Но вот — товаров уж совсем нет, никак и никаких. Бьемся, мечемся из стороны в сторону — нигде ничего не достанешь.

— Вот до чего дожили — дегтю и то нет! Это — в России! А без дегтю не поедешь: сопля и густа, да ей не подмажешь…

— Голопузые скоро будем ходить…

— Чирики обошлись мне двадцать рублей. Спасибо, еще зимой я успел ухватить две пары — по шести целковых обошлись…

— Бывало, косили за рубль в день. Да я на этот рубль куплю всего: чаю, сахару, кренделей, да еще и останется. А теперь-то за три-то рубля поесть та-ак себе… лишь-лишь…

Молчаливое раздумье недоумения и тревожных, затаенных вопросов в темное будущее, плохо скрытая растерянность неизвестности: радоваться ли, или плакать? — висели недолго над душами моих сограждан-глазуновцев. Падение царского трона, за дальностью расстояния, никого больно не задело и было принято почти безучастно. Краем уха все — и малые, и старые — слышали отовсюду, что плох царь и министры у него продажные, — значит, дошла точка, надо сменить старых и выбрать новых правителей — добросовестных и твердых, по возможности — которые поправославней, не немецкой веры… Авось, тогда расхлябанный рыдван России пойдет глаже и быстрей…