Федор Крюков - На речке Лазоревой

— Почему?

— Тоже на водочку шибает охотишка, на табачок, на карты. Нарядиться получше, сапожки поваксить, в проходку с девками, — вся заправка непутевая…

Мы поворачиваем назад. За рощей опять слышится песня, издали красивая, печальная. Робкие серебряные звездочки горят в смутной синеве высокого неба. На западе тускнеет оранжевая полоса зари.

Подходим ближе, песня стихает, звенит гармоника. Кружатся бойкие звуки польки, бегут, прыгают веселым, легким, подмывающим каскадом. Мне видно, как топчется на одном месте Ильич, на потеху молодой компании, руками в бока уперся, с самым лихим видом встряхивает головой. Тяжело пылит ногами Чекушев, кружась по песку около Ильича.

— Делай! — кричит Ильич.

— По заду мелом! — подхватывает озорной голос Давыдки.

Чекушев останавливается, раскинув руки, как самая заправская балерина на сцене.

— Я сделаю! — говорит он хвастливо, — я и не в таких местах делал и завсегда благодарность получал… Глебов-господин однажды из жилетки золотой вынимает: «На, — говорит, — Чекушев, за развязку…»

<���…>

— А там, видно, народ капиталистый? — спросил Устин. Мы подошли с ним к кругу.

— Есть. Не все, а есть. Волконский-князь, например… Агромаднейшие леса… А есть и такие господа дворяне, что долгу лишь, как орепьев, и больше ничего. Тем и поправлялись: заштрафует разное старье да подпалит. Штрафовку после огребет, — одобрительным голосом прибавляет Чекушев.

При всем ироническом, явно неуважительном отношении к Чекушеву его слушали, — я видел, — с жадным вниманием, когда он рассказывал о том мало ведомом мире, где щедро были рассыпаны соблазнительные удовольствия, легкие доходы, власть, шик, веселье. Видимо, это пленяло и волновало первобытное воображение моих рыбалок, как пленяли их слух кэк-уок и краковяк под искусными пальцами Егора.

Бутыль стояла уже порожняя. Но рыбалки все еще сидели вкруг нее, шумели, запевали песни и, по-видимому, чувствовали себя превосходно. Чекушев подошел ко мне неверными шагами и, наклонившись, сказал льстивым голосом:

— Мы вот советуем промежду себя, Ф. Д., сложиться и послать еще за четвертью. Как вы с своей стороны?

— Никак. По-моему, больше не надо.

— Ну, ребята, значит — отставить, — говорит он тоном извинения в сторону рыбалок, хотя они не слушают его, поют песню. Я догадываюсь, что проект о другой четверти родился мгновенно в голове Чекушева.

— Оно и лишнее, — обращается он снова ко мне рассудительным тоном. — Говорится, — первый стакан пьешь во здравие, второй — в сладость, третий — в безумие, четвертый — в беснование… В Писании так сказано. Правильно сказано!..

Мы долго молчим. У меня нет охоты поддерживать беседу с ним, а он не отходит, стоит возле. Опять я гляжу на его грузную фигуру, монументальные плечи, лошадиную грудь, выпукло обрисовывающуюся под рубахой, расставленные врозь ноги, — прочная фигура! И чувствуется в ней что-то самоуверенно-наглое, неотвязное, как будто сознающее свою неизбывность и прочную связь с рядовой обывательской жизнью. Устин приходит мне на выручку. Спрашивает:

— Не скипятить ли чайничек?

— Хорошо бы.

— Чайник? — подхватывает с стремительною готовностью Чекушев, — в один секунт! Ребята! Поджижек [5] Поджижка — растопка (ДС). и все прочее! Живо!.. Чтобы у меня на одной ноге!..

Он распоряжался строго, взыскательным голосом, прикрикивал, но от меня не отходил. Чайник навесили, подложили топких вербовых веток. Огонек вспыхнул, лизнул в разных местах бока чайника, затанцевал, зазмеился, запрыгал вверх, золотом одел ближние кусты, задрожал красноватым светом на траве. Потемнели сумерки. Небо стало высокое, почти черное. Звезды высыпали. На западе все еще светлела зеленоватая бирюза.

— О!.. здорово болкает рыба! — говорит Устин, прислушавшись.

— Теперь на живца бы поймал… — замечает Чекушев.

— На живца — в августе месяце… Ты что?.. Огонек подрагивает, фурчит, мечется. По лицам прыгают отсветы и тени. Взлетают искорки, когда подкинут новую охапку по<���д>жижек. Красные язычки сперва пригнутся, завертятся, потом одолеют, затрещат, изовьются и вытянутся еще выше, чем прежде. Наклонившееся над чайником лицо Леона загорается красным золотом, выступает вперед дубовый куст, золото растекается по яру над рекой. От огня она тускнеет, сливается с косой, кажется широкой-широкой…

— Как же вы мне посоветуете с сыном быть? — обращается ко мне Чекушев — с очевидным намерением завязать беседу.