Федор Крюков: Мать

— А мне что? Мне — Бог с ним! Лишь бы за проволочки уплатили… На мне самом рубаху опустили, но я этого не ищу. Нет, будь покойна, тетка, даже как летом в санях…

И вот теперь все это вспоминается, проходит перед ней длинной, пугающей цепью. Так странно все, так фантастично… Неужели не сон это, долгий и страшный, от которого вот-вот она должна проснуться?..

Долго, томительно тянутся часы. Спит город. На востоке, под зеленой полосой горизонта, чуть обозначилась буро-красная полоска, точно запекшаяся кровь, разлитая над темной, безмолвной землей. Сонный, короткий гудок донесся от вокзала. Потом загромыхал длинный поезд, прошел мимо, утонул вдали, а все еще стоял в воздухе его мягкий, угасающий грохот. Засвежело. Заговорили воробьи над крышей. Светло стало. Прошел фонарщик с лестницей, погасил редкие фонари. Тяжело громыхая, протянулся за город обоз просмоленных бочек. Густая, тошная струя зловония потянулась от него. Стал просыпаться город.

Ночной извозчик провез пьяных чиновников. Спотыкающимся языком один громко говорил:

— А жаль, что я этого дельфина в окно не спустил!..

Зазвонили к заутрене. При первом ударе колокола она встрепенулась и перекрестилась. Точно теплый луч глянул из-за синего облачка на востоке, трепетно-ласковый луч последней надежды. Встала и пошла на звуки церковного призыва.

Пусто было в церкви. Пахло воском и холодом. Гулко отдавались шаги сторожа. В окна глядел голубой рассвет. Редкие свечные огарки дрожали золотыми язычками, отражаясь бледным золотом на глянцевых красках. Дьячок торопливо бормотал басом знакомые молитвы. Там, где полагалось читать что-нибудь новое, он запинался и, растягивая слова, выговаривал их четко и сердито. Но долетали они, трогательные и ясные, прямо до сердца и слезы исторгали из глаз.

Помолилась Григорьевна на иконы — и на те, что были прямо перед ней, и на те, что стояли по правой и по левой стороне иконостаса. Перечитала все молитвы, какие знала. Потом, — хотя никого из молящихся не было видно в гулком просторе храма, но потому, что так делали все в станице, так и ее приучали делать, — поклонилась направо, налево и назад — всему миру православному. И отошла в уголок.

Стала там на колени, усталая, обессиленная, придавленная страшными думами и тоской лютой. Вперила взор в икону — из золотой рамы, из ярких пурпурных одежд на нее глядел с немым состраданием взор матери, прижимающей младенца к груди.

И долго без слов мать, истерзанная страхом и ожиданием жестокого удара, глядела на мать, пережившую тягчайшие страдания. И без слов, рыдающим криком надрезанного сердца, говорила ей:

— Ведь сердце твое тоже прошел нож лютой скорби… Заступись, Пресвятая Владычица! Ты — обидимых заступница, ты — изнемогающих оплот… О, заступись, заступись!.. И, приникнув горячим лбом к облупленным доскам, она беззвучно рыдала. Поднимая голову, встречала сострадающий взгляд, но был он недвижен и нем и… бессилен…

— Скорбных матерей утешительница — ты… рассей тучу, о Владычица! Отверзи милосердия двери, Царица небесная!

Крепко-крепко стиснула руки. Всем существом порывалась прижаться к стопам Владычицы, которая все может, — раскрыть истерзанную, высохшую грудь перед ней, язвами окровавленного сердца своего тронуть ее.

— Злых сердец умягчение — ты… Умягчи их сердца… вырви у них деточку мою, мать страдавшая… мать!.. Ты видишь мои муки, мою беду чуешь, скорби мои и обиду ты знаешь… матери обиду…

Жар и озноб проходили по ее телу, нечем было вздохнуть, не хватало воздуха. Бессильно опустила она голову; руки и колени дрожали.

— «Странни и пришельцы вси ее мы на земли сей…» — сердито басит дьячок. Спешит и спотыкается голос, равнодушный и недовольный. — «Все житие наше на земли болезненно и печали исполнено…»

— Скорбная заступница моя! изнемогает во мне дух мой! — опять начали страстно шептать ее губы. — Развей, разгони беду мою… тьму уныния… Подай мне, отчаянной, надежду… научи!.. Пойду я к ним… скажу я им… Научи, помоги… Покрой покровом твоим убогую, ты — предстательница сирым и скорбящим… Не покинь… Я пойду к ним и скажу им: мать я… мать, истерзанная мукой несказанной!..

Усталая, выбившаяся из сил, выливала она в слезах весь остаток таившейся в ней энергии. И пришел странный покой, равнодушие, застывшая покорность всему, что будет. Притупились чувства, словно чужое стало тело, и весь мир туманным покрывалом задернулся. Купила свечку, затеплила ее перед той, в которой было робкое, последнее и самое близкое упование ее. Приникла высохшими губами к холодным одеждам ее — пылью и краской пахли они… Встала и пошла к зданию суда. Там села на каменных ступеньках величественного входа и стала ждать…