Федор Крюков: Человек

Я стараюсь вникнуть в душевное состояние своего спутника, усиливаюсь представить себе, что он, оборванный, голодный, иззябший, должен чувствовать, идя рядом со мной, с человеком, тепло одетым, обутым и пообедавшим? Хриплый голос его как будто хихикает над собой, а что у него там, внутри?..

Вот — великолепная новая церковь. Рядом с ней — роскошный дом, в котором живет киевский митрополит и его монахи. Этот, живущий на берегу, человек, «береговой черт», видит, вероятно, ежедневно карету его высокопреосвященства, нарядных гостей, приезжающих в митрополичий дом, автомобили, стоящие у подъезда, — что должен он испытывать в душе, глядя на все это?..

Я вспоминаю, что мысль почившего великого писателя земли русской до последнего вздоха была прикована к этой голодной, вонючей, серповидной фигуре. Ей же было посвящено последнее напечатанное произведение его. В нем он цитировал, между прочим, Генри Джорджа, который, — не помню точно, в каких выражениях, — говорил, что современная цивилизация готовит сама себе разрушителей в лице этих голодных, одичалых людей дна, которые будут когда-нибудь страшнее гуннов.

Не знаю, может быть, это и правильно, но сейчас незаметно, чтобы мой спутник был серьезной угрозой для нашей цивилизации: он предпочитает хихикать над собой, заживо гнить, мерзнуть, тонуть, ложиться под колеса автомобилей и трамваев.

— Незавидна ваша жизнь, — говорю наудачу, так лишь, чтобы сказать что-нибудь, не молчать.

— Что уж завидного, ваш степенс… Судьбой мы через край удовольствованы… Иной человек, доброй совести, имеет сожаление, подает. А у другого попросишь — он городового зовет… Вчерась барыня с собачкой… На собачке — накидка с бубенцами, золотой ошейник. Ну, подошел, конечно: обратите внимание, говорю, бедствую в настоящее время… «Проваливай!» И собачонка, подлая, тоже под ноги кидается, рычит. «Помилуйте, — говорю, — барыня, ваш кобелек мне брюки изволил разорвать, хоть на починку пожертвуйте что-нибудь…» — «Городовой!» Ну, конечно, вот он и городовой. Барыня-то оказалась генеральша. «Запиши его в нищенский комитет». — «Слушаю-с. Ты… как тебя… имя?» — «Ну, Иван, конечно». — «Звание?» — «Мещанин Царского Села… Земляк…» Он за эти самые слова кээк даст мне вот в это место, по зимним рамам… «Прошел, — говорит, — все степени злодейства и смеешь еще в земляки!» Извольте вот радоваться: в шутку сказал, а он… За что же?

Мы идем некоторое время молча. Размышляем. Каждый о своем, вероятно.

— Думаю в провинцию махнуть, — говорит мой собеседник.

— А в провинции что же, лучше?

— В провинции сейчас, говорят, слава Богу, хлеб уродился. По нашим местам также сеном, льном занимаются. А сейчас льняное семя 23 рубля пуд…

— Вам-то что? Ведь у вас нет его…

— Ну… все-таки… Нет, в провинции куда же лучше: ночлег дают. Мужики, они — народ душевный. Вот с барками когда приходят, попросишься, слова не скажет, пустит переночевать. А барка для нас, это, прямо сказать, мобилированная комната… Нам лишь бы до навигации додуть, — вздыхает мой собеседник, — а тогда мы…

Он самонадеянно кивает головой и, оживляясь, прибавляет:

— Может, Бог даст, опять холера будет, тогда от города столовые будут. Там мясо дают. Маленький кусочек, но приятно скушать. И суп преотличный. Для желудка суп — первое дело. А городской суп — это форменный суп, с наваром. Не какая-нибудь несчастная щековина, что варят день, варят и на другой, до того уварят, что ни вкуса в ней, ни сытости…

И пока мы не расстались с ним, он развивал с увлечением съестной вопрос до самых тонких деталей. Развивал и повторял:

— Вот ежели бы только холера опять… расчудесное дело!