Ирина Одоевцева - На берегах Сены

Здесь, за исключением Адамовича и Оцупа, Георгия Иванова и меня, почти все "молодые поэты". Молодые не столь годами, как творчеством. Все они начали печатать свои стихи уже в эмиграции.

Всех их я вижу впервые. Я обвожу их взглядом, перескакивая с одного незнакомого лица на другое, запоминая лишь какую-нибудь деталь - серьезный, сосредоточенный вид Терапиано, красивые глаза Мамченко под резко очерченными темными бровями, энергичное, жизнерадостное выражение лица Кнута, очки Злобина, горделиво закинутую пышноволосую голову Бахтина.

Все они, вместе с Гиппиус и Мережковским, Адамовичем и Оцупом, сливаются в одну картину. Ее надо непременно запомнить. Ее нельзя забыть. Ведь это одно из самых интересных и значительных событий, что сейчас происходят в эмиграции,- "воскресенье" на рю Колонель Боннэ.

Зинаида Николаевна уже перестала наводить на меня лорнет. Она подносит чашку кофе к губам, прислушиваясь к тому, что говорит Мережковский.

Перед ней стоит маленький кофейник. Пить кофе полагается только ей одной. Остальные, независимо от их вкусов, о которых никто не осведомляется, довольствуются чаем.

- Нет, Димитрий. Я не согласна! - вдруг громко, капризным тоном заявляет она, прерывая страстную тираду Мережковского.

"Я не согласна" - фраза, наиболее часто - кстати или не совсем кстати произносимая ею. Утилитарная, ширпотребная фраза, паспарту. Ее разговоры часто начинаются именно с нее:

- Я не согласна с Эйнштейном! или - с Бергсоном! или - с Алдановым! или - со Степуном!

Иногда, по глухоте - она из кокетства старается скрывать ее - не расслышав, о чем спрашивают, отвечает:

-А я не согласна!..

И чаще всего ее ответ производит магическое действие. Так, например, молодой поэт, робея и смущаясь, задает ей вопрос:

- Зинаида Николаевна, вы читали мои стихи И она роняет капризно-кокетливо:

- Нет. Я не согласна.

Спрашивающий в смущении замолкает. Стихи его, должно быть, не понравились Зинаиде Николаевне, неизвестно почему. Но не стоит настаивать. Ведь она любит повторять афоризм: "Если надо объяснять, то не надо объяснять". И он не решается требовать объяснений.

Сейчас я впервые слышу от нее ее знаменитый протест, о котором мне когда-то рассказывал еще Гумилев в Петербурге.

Я вся превращаюсь в слух. Я хочу знать, с чем она, собственно, не согласна, мне хочется услышать парадоксальные выводы и доводы ее блестящего, острого, неженского ума.

Нет, все-таки женского - ведь ведьма - женщина. Троцкий писал когда-то: "Я не верю в существование нечистой силы (цитирую по памяти). Не верю ни в чертей, ни в ведьм. Впрочем, все-таки в существование ведьм верю,- вспомнил Зинаиду Гиппиус". И тут же отдает дань ее исключительному уму. Но послушать Зинаиду Николаевну мне в тот день не удается. Ко мне близко наклоняется сидящий за мной Антонин Ладинский и шепчет мне в самое ухо:

- Какой ваш любимый цветок?

Я поворачиваюсь и чуть не стукаюсь лбом о его лоб.

- Что?

- Какой ваш любимый цветок? Уверен, что роза. Правда? Я угадал?

Переход от рассуждениий об Атлантиде к любимому цветку так неожиданно фантастичен, что я с трудом удерживаю смех.

А он, наклонившись ко мне, ждет моего ответа. Верно, он, глядя на меня, подумал: "Бедненькая, сидит, молчит и скучает, слушая непонятное. Надо ее занять подходящим разговором",- и, как телеграфист, гуляющий по железнодорожной платформе со станционной барышней, задал мне галантный, доступный моему пониманию вопрос. Я киваю.

- Вы правильно угадали - роза!

Он широко улыбается, прикрывая рот характерным жестом, и произносит:

- Я был уверен. Вы сами похожи на белую розу! Я не успеваю поблагодарить его за такой оригинальный комплимент.

Зинаида Николаевна встает, и все за ней. Прием окончен. Шум отодвигающихся стульев. Все подходят прощаться с Зинаидой Николаевной. Подхожу и я.

- Надеюсь, вы будете постоянно бывать у нас. Каждое воскресенье,любезно и капризно тянет она.- С вашим мужем мы уже сговорились. Он обещал. А вы?

И я, краснея от удовольствия:

- Обещаю, Зинаида Николаевна.

Да, я тогда, в то первое "воскресенье" у Мережковских, еще не могла правильно судить о Зинаиде Гиппиус.

Я многое в ней не разглядела и не поняла. Я не разглядела даже, что у ее лорнетки не два, как полагается, а только одно стекло, что это не лорнетка, а единственный в своем роде предмет - монокль на ручке, должно быть, сделанный по особому заказу.

В те далекие годы монокли еще были в ходу - их носили изящные старики и снобистские молодые люди. Но, конечно, не дамы. Дама в монокле или с моноклем была совершенно немыслима.